И точность. Здесь присутствовала та же точность, что и при воспроизведении клиники Лоне Борфельдт.

— Это карта, — сказала Стине. — Она точная. Если внимательно посмотреть. Вот Национальный банк. Административное здание «Свитзер» в Нюхауне. Гостиница «Адмирал». Мачтовый кран. Сухие доки.

Она склонилась к нему.

— Это карта первого оседания, — объяснила она. — Точная во всех деталях. И послана она за сорок восемь часов до того, как это случилось.

Послышался какой-то новый звук — шипение газа в баллонах. Шлифовальная машина теперь составила компанию ацетиленовой горелке.

— Надо уходить, — сказала африканка.

Стине открыла дверь, которая вела в следующее помещение, пустое, в котором обнаружилась еще одна дверь. Она открыла ее — казалось, что лестница перед ними падает в бездонную тьму.

Каспер попытался собраться, прислушаться, но слух его не работал. Он чувствовал себя ребенком — запеленутым младенцем. Он обратился с молитвой к Деве Марии, он погрузился в молитву и предоставил решение практических вопросов матери.

Африканка сняла трубку со стоящего на столе телефона и набрала номер. Каспер услышал в трубке голос Франца Фибера.

— А потом заберите нас на поверхности, — сказала она.

— Фотография, — сказал Каспер. — В твоем ящике. Этому нет никакого естественно-научного объяснения.

Она никогда не выносила того, что у нее требуют объяснений. Требуют договоров. Она ненавидела все, что, казалось, угрожает ее свободе.

— Она пришла ко мне.

— Куда? — спросил он. — Я — твой двойник, твой вечный партнер — не мог найти тебя. Как это удалось десятилетней девочке?

Африканка положила трубку. Стине выбралась на лестницу.

— Отсюда через канализационный коллектор, — объяснила она, — и кабелепровод между Хаунегаде и Хольменом можно попасть в метро.

Они снесли его вниз по лестнице, провезли вдоль подземного канала, спустили по трапу. Он обнимал женщин. Прекрасно осознавая, что происходящее — очередное проявление экзистенциального однообразия. Но от женского исходит непрерывный поток целебной жизненной энергии. Именно в его нынешнем состоянии, в период выздоровления, это целительное воздействие было особенно ценно. Бах поступил бы так же.

Они вышли в туннель метро. Он был освещен аварийными лампами, рельсы были покрыты водой. Стине склонилась над его креслом.

— Мы видимся в последний раз, — сказала она.

Кончиками пальцев она провела по его ранам и швам. По вспухшим частям лица. Касание было таким осторожным, что не чувствовалось никакой боли. Еще тогда, до ее исчезновения, когда она касалась его, он чувствовал, что великие представления — это не представления на сцене или на манеже. Великие представления — это когда кончики пальцев убирают тончайшую завесу между людьми, приоткрывая вселенную во всей ее гармонии.

— Ничего удивительного, — прошептал он, — великому переломному моменту в любви часто предшествуют болезни или увечья.

— Ничего удивительного, — прошептала она в ответ, — если не можешь научиться, должен прочувствовать.

Для большинства из нас отношение к любимому человеку связано с каким-то музыкальным произведением. Малер использовал одно адажио, когда делал предложение Альме, для Екатерины и Сергея Гордеевых это была «Лунная соната», для Каспера это была «Чакона». Он слышал ее сейчас — в звуках капающей со стен воды, в эхе туннеля, в дыхании африканки. Она проверила его пульс — на ходу, не останавливаясь, ничего не говоря, но он слышал ее тревогу, то приходя в себя, то проваливаясь обратно во тьму.

Они миновали неосвещенную часть туннеля, она закатила его вверх по полозьям, приподняла кресло, открыла дверь. Они вышли в рассвет — и оказались возле самой станции Нёррепорт. Вокруг было много людей. И их становилось больше и больше. Он всегда старался избегать толпы — в толпе очень много звуков, отчасти из-за этого он остался в цирке. На манеже. С музыкой. Во время представления ты синхронизируешь все остальные звуки со своей собственной системой. В первый раз, когда он победил на цирковом фестивале в Монте Карло — это был «Серебряный клоун», — он после вручения наград медленно побрел от «Гранд Паласа» мимо огромного казино — к порту. Девять из десяти прохожих узнавали его. Он тогда подумал, что, может, это другой способ решить проблему. Главное, чтобы ты был достаточно знаменит, чтобы ты был королем, чтобы твой сигнал был достаточно сильным, — тогда ты можешь заглушить других.

За последующие двадцать лет эта точка зрения существенно изменилась — особенно в последние пять лет. Он осознал, что при большом стечении народа ни виртуоз, ни король не могут чувствовать себя хорошо. Только будучи никому неизвестным можно чувствовать себя в безопасности. На него нынешнего никто не смотрел, а если и смотрел, то лишь задавая себе вопрос, почему же такая принцесса-африканка выбрала себе такого свинопаса в инвалидном кресле.

Кто-то свистнул — три ноты, чистое арпеджио в до-мажоре, это свистели ему. Вот оно, неудобство для нас, заложников собственного обаяния. Его повезли дальше, закатили на платформу, поставили кресло на место в фургоне. За рулем, разумеется, сидел Франц Фибер.

— По отношению к тебе, — сказал Каспер, — я, бездетный, уже начинал чувствовать любовь вроде той, которую отец испытывает к своему сыну. До тех пор, пока, не так давно, не получил информацию, заставляющую меня думать, что я поймал тебя еще на одной лжи. Тот господин, гондолу которого мы с сестрой Глорией одолжили, с небесно-голубыми глазами и лицом цвета говяжьей вырезки, — никакой он не твой водитель. Он почему-то оказался морским офицером, связанным со всем тем, что тут у нас происходит.

Франц Фибер молчал. Каспер придвинул свое кресло ближе к водительскому сиденью. Молодой человек отпрянул.

— Герт Суенсен, — ответил он. — Он из Главного управления территориальных вод. Связан с мирским орденом. Он отвечает за весь транспорт, следующий в блокированный район и из него. Герт помогал полиции искать Каина.

Каспер закрыл глаза. Ужасно быть заточенным — и неважно, как называется твоя камера: манеж или всеми принимаемая версия действительности.

— Мы не позавтракали, — заметил он. — Не осталось ли еще кофе? И капельки арманьяка?

Его сознание выключало само себя, он захотел было настроиться на звук собственного отсутствия — и тут перед его глазами все исчезло.

Он проснулся на больничной кровати в своей келье. Синяя Дама сидела на стуле у его изголовья.

Голова болела так, что по сравнению с этой болью все совокупное похмелье его жизни казалось жалкой ипохондрией.

Какая-то неведомая сила тянула его вниз, влекла куда-то вглубь — за грань бодрствующего сознания. Он услышал чье-то пение. Это был голос Стине.