На север!

Сначала на север Шотландии, в принадлежавшее ему небольшое поместье. Тощая почва и редкость всходов, рассудительность людей, общая их несговорчивость действовали на него после пышности Юга, как прочищающее или бодрящее средство. Шотландия смиряла его; её скалы, бурые поблёскивающие воды, унылые лиловатые горные пустоши возвращали ему способность видеть вещи в истинном свете. Он вспомнил чувственную печаль берёз, заросли наперстянки, живые изгороди в цветках шиповника, вспомнил ночи, навевающие мысли об эльфах, полные запахов земли и распускающихся почек — чудесные ночи с их серебристым свечением, спокойно и кротко струящимся с неба на светозарном севере.

Затем, без особой цели попутешествовав по суше или по морю, навестив друзей — неважно, где и каких — он возвратится на Непенте, чтобы потешить своего гения вакханалиями, приуроченными к сбору винограда. Кит владел маленьким виноградником, расположенным высоко среди восточных утёсов острова и дававшим горное вино, которое на Непенте считалось наилучшим. Виноград созревал на естественном плато, окружённом нависшими над морем грубыми лавовыми утёсами.

Мистер Кит имел обыкновение приезжать туда в обществе нескольких слуг и трёх-четырёх друзей из своего «внутреннего круга», чтобы надзирать за тем, как давится виноград. Посреди виноградника стояло грубое каменное строение — сводчатый амбар, в котором хранился давильный пресс, чаны, мотыги, и прочие орудия освящённого веками ремесла земледельца; обстановку дома дополняли несколько стульев и стол. Что там происходило, никто в точности не знал. Ходили всякие разговоры о буйных и бесстыдных попойках; говорили, будто окрестные скалы содрогаются от непристойного хохота, между тем как мистер Кит, источая каждой своей порой язычество, танцует, будто фавн, под звуки сельских флейт. Определённо можно утверждать лишь, что участники этих действ часто впадали в бурное хмельное веселье.

Хмельное настолько, что хозяин оказывался порой неспособным спуститься к себе на виллу. В такие ночи его укладывали спать на полу между двумя винными бочками, тем временем посылая сказать повару, чтобы тот поспешил приехать с припасами и переносной кухонной плитой. В самые ранние утренние часы хозяин, неверно ступая, выбирался наружу, посмотреть, как над горными пиками далёкого материка восходит солнце, наполняя море золотистым сиянием и заставляя отвесные скалы поблёскивать, будто полированная бронза. Он любил восход — ему так редко доводилось наблюдать это зрелище. Затем завтрак, для разнообразия довольно простой. Порою повар совершал одну из тех редких у него ошибок, которые его хозяин не спешил прощать. Он варил яйца в мешочке, и мистер Кит, едва завидев их, впадал в неуправляемый гнев.

— Выбрось эту чёртову мерзость и побыстрее! — приказывал он. То был единственный промах прославленного художника.

Однако как правило, мистер Кит здесь не ночевал. Крестьяне, в предрассветный час поднимавшиеся к своим виноградникам в горах, нередко встречали пошатывающуюся процессию, возглавляемую проникновенно напевающим что-то Китом в криво сидящих очках — самые опасные повороты тропы он проделывал на руках преданных слуг.

Такая жизнь была ему по сердцу. Вот и ещё одна весна подходит к концу. Сколько лет мне осталось? — думал он… Проклятые похороны…

За спиной у него послышался шелест. Южный бриз, обдувавший тем утром Непенте, покрывая рябью воды Тирренского моря, приводил в движение всё, что мог; он отыскал лазейку в мощном плетении японских вьюнков, росших во влажной ложбинке, собиравшей зимой дождевую воду. Листья залепетали, словно плеснул ручеёк. Кит часто и радостно слушал эту мелодию, хотя бы в малой степени искупавшую молчание двадцати четырёх фонтанов стародавнего Герцога. Легендарная музыка! Сегодня она его опечалила. Какой у неё припев? «У царя Мидаса ослиные уши». Мидас, баснословный царь, прикосновение которого всё обращало в золото. Золото, самоцветы — разве они защитят от призрака?

Садовники, бродившие босиком по извилистым дорожкам, скоро заметили, что душу их хозяина окутал мрак. Они разделили его настроение с тактичностью, присущей естественной приязни. Один из них, притворившись, будто ему необходимо кое-что сделать вблизи от хозяина, подобрался поближе и ловко втянул его в разговор. В конце концов, что-то сказанное садовником заставило хозяина улыбнуться. Будто случайно, вблизи появились ещё двое. Ясно было, что хозяина следует приободрить. Они принялись рассказывать мистеру Киту любимые им сказки — о разбойниках, ведьмах, пиратах — чудесные старые сказки, которые он мог слушать без устали. Чтобы расшевелить его любопытство, они перебрасывались шутками, как бы не обращая внимания на его присутствие. Один из них, а после другой спел яростную песню о любви и сражениях, заученную им, ещё когда он бродил со своими стадами по скалистым равнинам — там, на материке. Кит уже смеялся, он пел им свои песни, рассказывал свои истории. Вот что сохраняло его молодым — возможность разогнуться, повалять дурака с такими людьми, как они, размять скованные условностями мышцы; он оживал, сменяя мимолётное на вечное, побрякушки светской жизни на Феокрита с его бессмертными созданиями{146}. Как прекрасна эта смеющаяся земля! Как беспечно скользят над ней, улетая, юные голоса!

Но им не удалось заглушить иные мелодии, бездомными привидениями полетевшие над домами и полями на тёплых крыльях сирокко — обрывки медной музыки городского оркестра, марширующего вместе с похоронной процессией. Он проклял их от всего сердца. Эти звуки вновь напомнили о мерзостном призраке, которого ему так страстно хотелось забыть. Смех его замер. Тщетно вглядывался он в своих весёлых язычников, в это воплощение радости. Да, играя с ними, он забывал обо всём, в них был его эликсир жизни, его панацея от единственной болезни, единственного греха и порока, существование которого он признавал — порока, не умаляемого тем, что он, увы, был неизбежным — порока старости. Чем дальше, тем пуще вокруг него сгущалась толпа мертвенно-бледных посланцев неумолимого призрака. Он слышал их жуткую поступь, они приближались, затмевая самый свет его жизни, заражая воздух, которым он дышал. Ненавистные, незванные гости! Они подвывали средь лилий. Сад полнился шелестом их страшных шагов.

В их присутствии мистер Кит начинал испытывать неприятное чувство, что-то вроде озноба — как если бы нечто злое заступило между ним и прекрасным солнечным светом. То было чувство, которое он — в другом человеке — мог бы определить как обладающее зловещим сходством с нравственными корчами.

Только ещё один человек на Непенте имел повод пожаловаться на музыку городского оркестра. Им был мистер Херд. В общем и целом этого рода похороны — первые, на которых он присутствовал, — не показались ему способными укрепить человека в вере. Хулиганство какое-то, а не погребение, думал он. Музыка была чересчур бойкой и шумной для столь торжественного события; пышные одеяния священников, громкие разговоры скорбящих, бурные жесты, которыми Торквемада сопровождал благонамеренную и тщательно подготовленную речь (дон Франческо, прирождённый оратор, справился бы с ней лучше, но он не был ни другом, ни даже духовником покойной) — всё это слегка отдавало неблагочестием. По дороге на кладбище все разговаривали и даже смеялись. Больше похоже на полонез, чем на похороны. В африканскую пору мистера Херда они произвели бы на него крайне неблагоприятное впечатление. Но мистер Херд менялся, горизонты его расширялись.