— Из вас вышел бы великолепный повар!

— Ясно, что граф не считает ниже своего достоинства практиковаться в самом древнем и почтенном из домашних искусств, — добавил мистер Херд.

— Ничуть не считаю. Я мог бы стряпать con amore,[64]имей я досуг и необходимые материалы. Любую кулинарную работу следует выполнять с уважительной любовью к делу, вам так не кажется? Утверждение, что кухарка должна иметь утварь и темперамент, необходимые для упражнений в кулинарном искусстве, не более осмысленно, чем утверждение, что солдат обязан носить мундир. И одетый в мундир солдат может оказаться плохим солдатом. Настоящая кухарка должна обладать не только этими внешними атрибутами, но и немалым жизненным опытом. Настоящая кухарка это совершенное — единственно совершенное сочетание философа и художника. Она сознаёт свою ценность: в её руках счастье человечества, благополучие ещё не рождённых поколений. Вот почему девушка или юноша никогда не смогут накормить вас по-настоящему. Они годятся для любой домашней работы, но только не для кухонной. Ни в коем случае! Никто не способен обратиться в философа, не завершив своего физического развития. Настоящая кухарка должна быть женщиной зрелой, она должна знать мир хотя бы в пределах, отпущенных человеку, занимающему её положение в обществе, сколь бы скромным это положение ни было; она должна уже определить для себя, что есть добро и что зло, пусть даже самым непритязательным и неказистым образом; она должна пройти через испытания грехом и страданием или по крайней мере, — что зачастую сводится к тому же, — супружеской жизнью. Самое лучшее, если у неё будет любовник, пылкий и грубый любовник, который попеременно ласкает и поколачивает её; ибо как всякая женщина, достойная такого названия, она испытывает, и с полным на то правом, изменчивые физические потребности, которые должны удовлетворяться исчерпывающим образом, если хозяин её хочет иметь доброкачественный и здоровый стол.

— Мы не всегда допускаем, чтобы они отвечали всем этим условиям, — заметил мистер Херд.

— Я знаю. Поэтому нас так часто травят или морят голодом вместо того, чтобы радовать полноценной пищей.

— Но вы ведь говорили только о кухарках? — спросил ван Коппен.

— Конечно. Впрочем, само собой разумеется, что столь ответственное дело — я бы назвал его священной миссией — нельзя доверить ни одной женщине, живущей к югу от Бордо или к востоку от Вены. Причин тому много и одна из них в том, что женщины, проживающие вне этих пределов, отличаются чрезмерной сонливостью. Так вот, о кухарке, — если она ещё и попивает немного…

— Попивает?

— Если она попивает, то лучшего и желать не приходится. Это показывает, что и со второй составляющей её двойственной природы всё в порядке. Это доказывает, что она обладает важнейшими качествами художника — чувствительностью и способностью испытывать восторг. По правде сказать, я порой сомневаюсь, может ли вообще что-либо вкусное выйти из рук человека, честно презирающего или страшащегося — что одно и то же — лучшего среди даров Божиих. Мой Андреа — трезвенник до мозга костей; не из каких-либо, и это меня радует, убеждений или дурного здоровья, что опять-таки одно и то же, но из необоримой потребности сэкономить мои деньги. И что же? Вы уже вкусили от его аскетизма, отведав вот этого zabbaglione[65], за которое я обязан принести вам мои извинения. Остаётся надеяться, что кофе будет отличаться большей гармоничностью.

— А вы включили бы в ваш перечень какие-либо американские блюда?

— Можете быть уверены, и немалое их число. Я сохранил приятнейшие воспоминания о балтиморской кухне.

— Всё это можно получить и в Нью-Йорке.

— Несомненно, несомненно. Но что неизменно расстраивало меня во время заокеанских обедов, так это неуместная спешка с которой там покидают стол. Можно подумать, что люди стыдятся того естественного и дарующего радость занятия, для которого предназначена обеденная зала. Кроме того, не замечали ли вы, что когда гости садятся за стол, нечувствительным образом возникает определённого рода атмосфера, некий интеллектуальный тон — независимо от того, о чём ведётся беседа? Наличие такой атмосферы часто остаётся незамеченным, но она тем не менее окутывает комнату, на какое-то время объединяя всех, кто в ней собрался. И вот нам вдруг приходится вставать, переходить куда-то ещё, усаживаться в другие кресла, в другой обстановке, при другой температуре. Это тяжёлое испытание. Уникальная атмосфера гибнет; гений, только что правивший нами, изгоняется, его уже не вернуть; нам приходится приспосабливаться к новым условиям, что часто требует немалых усилий и часто, очень часто оказывается нам совсем не по душе! По-моему, это порочный обычай. Из любого душевного состояния, пребываем ли мы в обществе или наедине с собой, необходимо выжимать всё до последней капли, безотносительно к тому, успели мы проглотить последнюю ложку еды или не успели. Когда разговор закончится, как кончается всё, лишаясь последних остатков жизни, тогда и наступит время разорвать прежнюю, соединявшую нас цепь мыслей и выковать новую, в новом, если потребуется, окружении.

— Признаюсь, стремление поскорей разбежаться в стороны всегда казалось мне несколько варварским, — сказал американец. — Я предпочитаю засиживаться за столом. Но дамы этого не любят. Они понимают, что их платья гораздо лучше смотрятся в гостиной, чем под красным деревом стола; возможно и дамские голоса приятнее звучат среди ковров и кресел. Так что нам приходится, как обычно, бежать за ними следом вместо того, чтобы заставить их бегать за нами («как делаю я», — добавил он про себя). Однако граф! Если вам нравятся наши американские блюда, почему бы не послать вашего человека к Герцогине, чтобы она обучила его готовить некоторые из них? Я уверен, что она с удовольствием научит его; она не так ревниво оберегает свои познания, как профессиональный повар.

— Я давно уже попросил бы её об этой услуге, если бы Андреа был прирождённым поваром, подобным тому, что служит у Кита. К несчастью он совсем не таков. Философ в его натуре представлен, а художник — увы. Он всего лишь старательный обитатель Аркадии, переполненный благими намерениями.

— А разве они в счёт не идут? — осведомился епископ.

— Мне говорили, что в искусстве и в литературе они способны искупить отсутствие прирождённого дара. Всё может быть. По крайней мере, некоторым удаётся так улестить свой разум, чтобы тот в это поверил. Но как бы там ни было, не думаю, что это правило распространяется на поварское искусство. Благие намерения — увольте! Кому приспеет охота испытывать подобное надувательство на собственном желудке, органе честном и бескомпромиссном, не желающем выслушивать всякую чушь? Или позволить ему самому ставить опыты? Благие намерения чреваты гастритом…

Мистер Херд вытянул ноги. Он чувствовал себя всё более непринуждённо. Ему нравился этот приятный старик; что-то прочное, неизменное было в его взглядах, во всей его личности. Да и в окружавшей их обстановке мистер Херд чувствовал себя как дома. Выражение простоты и изящества присутствовало в этой лежавшей на одном уровне с землёй покойной зале, в приглушённом свете, проникавшем в неё сквозь выходящие в сад окна, в её благородных пропорций крестовых сводах, в написанном прямо по штукатурке фризе, приобретшем от времени оттенок слоновой кости, и в иных украшениях, которые граф, верный традициям сельской архитектуры прежних времён, благоговейно оставил нетронутыми — а может быть, приспособил к современным нуждам, произведя изменения с такой искусностью, что проявленное им совершенное мастерство оставило их незримыми. В открытую дверь, через которую они сюда вошли, задувал тёплый ветер, принося с собою вкрадчивый аромат белых лилий, наполовину запущенных, росших в тенистом углу двора. Епископ приметил их, когда входил, — они стояли гордыми купами, с мощным усилием клонясь, чтобы достигнуть света.