– Она надежная… она присматривает за мной… она тихо поет, чтобы другие не услышали.

– Какие другие?

От непонятного резкого диссонанса слова будто рассыпались на кусочки. Энджи покачала головой.

– Не знаю, я их не вижу. Везде темно. Она перестала петь.

– Ладно, дыши, вдох, выдох, расслабляйся. Она с тобой. Вокруг безопасно. Других нет. Она снова поет. Что ты слышишь?

Рот Энджи чуть слышно произнес, будто сам собой:

– А-а-а, а-а-а, были собе котки два… А-а-а, котки два, шаробуры обе-два…

– А что это означает, Энджи? Ты понимаешь смысл?

Она продолжала напевать, и от мелодии в голове словно разлетелись солнечные зайчики:

– Жили-были два котенка… А-а-а, а-а-а, два котенка, оба серые в полоску… Спи-усни, спи-усни, угомон тебя возьми… Хочешь с неба звездочку?.. Все дети, даже шалуны, закрыли глазки, только ты не спишь…

– Колыбельная, – тихо сказал Алекс. Голос его звучал издалека, из другого времени и места. – От нее ты засыпаешь еще крепче и погружаешься глубже. Кто поет колыбельную?

– Она.

– Кто она?

Свет раскололся о темноту, точно разбитое зеркало. Пульс Энджи участился. Ей захотелось проснуться. Здесь плохо, страшно…

– Все хорошо, Энджи, все хорошо. Ты в безопасности. Тебе приятно. Она поет песню. Можешь услышать слова, мотив? Спой еще.

Она кивнула. Тепло снова возвращалось, охватывая ее, и Энджи прошептала:

– А где рано пшиде свит, кшезицови бедзи встыд, це он заспал, а не ты… Спи, сам месяц зевает и вот-вот уснет. А когда придет утро, ему будет стыдно, что он заснул, а ты нет…

Она замолчала, ничего не понимая.

– Что она делает?

– Держит меня за руку.

– А как она выглядит?

Энджи заметалась, мотая головой из стороны в сторону. Темно. Совсем темно. В память вдруг прорвался чей-то образ.

– Мужчина в комнате. На ней. Лежит на ней сверху. Он… – От слез защипало глаза. Энджи вцепилась в подлокотники. – Он сопит, как собака. Он на ней сверху, как собака. Странно дышит… это плохо, плохо! – Она зажала уши. – Уходи! Слезь с нее! Перестань!

– Все нормально, давай выйдем оттуда. Иди к двери. Открой дверь. Ты можешь это сделать?

Энджи покачала головой:

– Заперто. – Она задышала чаще: – Уходи!

– Ладно, ладно, я даю тебе волшебный ключ. Я хочу, чтобы ты открыла дверь волшебным ключом и вышла за порог.

Энджи взяла ключ, который вдруг лег ей в ладонь, – большой, бронзовый, как из ее любимой книги сказок. Она вставила ключ в замок и со скрипом отворила большую дверь. Свет – белый, яркий, слепящий – ворвался внутрь.

– Иди в дверь, Энджи.

Но она повернулась, глядя в темноту комнаты, и протянула руку.

– Пойдем, – прошептала она. – Пойдем в рощу поиграть! – В другой руке у нее вдруг оказалась корзинка. – Естешми яго́дки, чарне яго́дки…

– А что это значит, Энджи?

Она начала напевать:

– Мы ягодки, черные ягодки… Мы ягодки, черные ягодки…

– Для кого ты поешь?

– Она должна прийти поиграть. Мы пойдем в рощу, под большие тамаринды. С корзинками. По ягоды.

– Кто должен прийти поиграть? Та женщина, которая пела?

Нет, нет, нет… В груди у Энджи все сжалось, виски стиснуло. Она замотала головой, все сильнее и сильнее. Она отчаянно рвалась вперед, а осока и куманика резали ей ноги до крови. Она пробивалась сквозь кусты, бежала под деревьями и вдруг очутилась на холодной улице, покрытой снегом и увешанной рождественскими гирляндами… «Убегай! Беги!» Идет снег. Энджи часто, тяжело дышала.

– Что происходит?

– Он идет. Большой рыжий дядька и еще другие. Гонится.

– А куда ты бежишь?

– Темно. Там темно. Иди! Иди сюда! Забирайся внутрь! Мне нужно забраться и сидеть тихо, как мышка.

– Ладно, забирайся внутрь и скажи мне, куда ты забралась.

Она замотала головой. Слезы полились по щекам. Энджи задыхалась.

– Большой сверкающий нож. У него нож…

Она закричала, зажав руками уши. Боль резанула по лицу.

– Кровь! Повсюду кровь!

Она смутно расслышала слово «три». Затем громче:

– Три! Два. Один. Энджи, ты возвращаешься, – сказал Алекс. – Ты просыпаешься. Тебе легко и хорошо. Тебе удобно в кресле. Ты в доме Алекса Страусса, в безопасности. Все хорошо.

Открыв глаза, Энджи сразу уставилась на руки. Кровь, покрывавшая их, липкая, горячая и влажная, исчезла. Она медленно перевела взгляд на Алекса.

Профессор был заметно взволнован.

Ее рука сама взлетела к лицу.

– Мой рот, – проговорила Энджи. – Меня же порезали! Ножом.

– Кто? – негромко спросил Алекс. – Кто тебя порезал?

Энджи прерывисто дышала. На верхней губе выступили бисеринки пота.

– Не знаю, Алекс. Я вообще не знаю, как это понимать. Мне всю жизнь говорили, что я получила травму в аварии.

Профессор заварил свежего чая. Энджи некоторое время сидела, глядя на пляшущие в камине языки пламени. На нее наваливалась страшная усталость, мешавшая разобраться в том, что она только что видела… В том, что когда-то произошло…

– Таких воспоминаний у тебя раньше не было? – спросил профессор, подавая ей чашку.

– Только маленькая девочка. Но она казалась скорее галлюцинацией, чем воспоминанием.

– А женщина, песни?

Энджи покачала головой:

– Польские слова приходили в голову, только когда появлялась девочка в розовом.

– Что-то произошло, Энджи, когда ты была маленькой, в возрасте девочки, которая тебе грезится.

Энджи вскинула глаза на Алекса.

– Думаете, родители солгали об аварии?

– Повторяю, всякий раз, вспоминая прошлое событие, мы создаем воспоминание заново, и иногда в память имплантируется… нечто не соответствующее действительности. В результате возникает искажение… – Он помолчал. – И когнитивный диссонанс.

Энджи вытерла верхнюю губу. Ее руки слегка дрожали.

– Мы в любой момент проведем новый сеанс, если хочешь. Можем попробовать проникнуть глубже и задержаться подольше. Сейчас мне пришлось вывести тебя из транса, ты входила в стрессовое состояние.

Энджи рассеянно пила чай, думая о том, что ей рассказывали об Италии, об аварии. О путанице с датами на фотографиях, о смятении на лице отца, когда она завела разговор о несовпадениях, о странных словах матери в лечебнице…