Наконец Беверли кивнула, и Айзенменгер расценил это как знак согласия. Уортон пригубила вина, медленно поставила бокал на стол и пробормотала:

— Поздравляю.

Елена, слегка расслабившись, проговорила усталым голосом:

— Значит, можно приступать к делу? Я больше не могу здесь находиться, вам наше общество, я вижу, тоже не слишком приятно, но Джон убедил меня, что вы нам нужны, и, по-видимому, мы нужны вам.

Не дожидаясь ответа Уортон, Айзенменгер задал первый вопрос:

— Насколько официальный характер носит ваше участие в этом деле?

— Нисколько, — выдохнула Уортон. — Ни в малейшей степени. Это мое дело, мое и только мое, во всяком случае пока.

— Могу я спросить почему?

Она передернула плечами:

— Хартман рассказал мне, что с ним произошло, и я чувствую, что все нити тянутся в «Пел-Эбштейн». Но в остальном вы правы, — я больше не знаю ничего, все остальное — лишь догадки и предположения. А без конкретных фактов меня никто не станет слушать. Узнай мое руководство, чем я занимаюсь, меня мигом уволят со службы.

Беверли бросила взгляд в сторону Елены, на которую ее слова не произвели особого впечатления. Айзенменгера тоже не покидало ощущение, что Беверли рассказала далеко не все, что знала. В ее словах нельзя было не заметить некоторых противоречий, но доктор решил пока не придавать этому значения.

— И вы надеетесь получить эти сведения от нас? А что мы получим взамен?

— Помощь.

— Вы еще не вышли на след Карлоса?

Беверли понимающе улыбнулась:

— Пока нет. И Штейна я не нашла тоже, если вы собираетесь спросить о нем.

Это имя и Айзенменгер, и Елена слышали впервые. Глядя на их озадаченные лица, Уортон пожалела, что произнесла его.

— Значит, этого вы не знаете, — заметила она.

Спеша опередить Елену, Айзенменгер ответил:

— Полагаю, что-то знаете вы, что-то мы. Теперь вы сами видите: мы нужны друг другу.

Глядя на Беверли, можно было подумать, что она собирается возразить, но она воздержалась от ответа. Айзенменгер посмотрел сперва на Уортон, потом на Елену и вопросительно поднял брови. Елена пожала плечами, как бы говоря: «Думаю, иного выхода у нас нет».

Беверли молчала целую вечность, но в конце концов, скривив губы, произнесла:

— Что ж, вы меня убедили, по рукам. Думаю, мы договорились.

Рук друг другу они не пожали.

Масштабы дела, за которое они взялись, поразили и Елену с Айзенменгером, и Уортон. Когда они, словно мозаику, сложили вместе факты, известные адвокату и доктору, с информацией, которую удалось раздобыть Беверли, открывшаяся их взору картина не могла не шокировать. Дело оказалось куда более опасным, нежели они представляли до сегодняшнего вечера. Полутемный бар казался им теперь единственным тихим и спокойным местом, мир же за его пределами — страшным и беспощадным.

Узнав о смерти Джастин Нильсен и исчезновении Жан-Жака Ренвьера, Елена испытала не просто шок — ее чуть не вытошнило от отвращения. Айзенменгер же принялся ломать голову, просчитывая возможные варианты, связи, вероятности и невероятности, а также размышляя, к чему все это может в итоге привести. И чем яснее виделась ему общая картина, тем большее потрясение он испытывал. Словно раньше он мог видеть лишь набросок, чертеж, который теперь стал полномасштабной скульптурой. И очертания этой скульптуры подтвердили самые худшие опасения доктора. Возбуждение, которое поначалу испытала Беверли, теперь сменилось чувством неуверенности. Инстинкт ищейки ее не обманул — это было грандиозное дело, но сейчас она, как никогда прежде, понимала, что тайные силы, с которыми они вступили в борьбу, поистине всемогущи.

Когда Беверли сообщила, что смерти двоих сотрудников, переживших пожар в лаборатории, произошли с разницей в несколько дней, за столиком воцарилась гнетущая тишина. Наконец Айзенменгер произнес:

— Мистер Розенталь хорошо знает свое дело.

— Розенталь, Ританд, или как его там еще, прошел подготовку в спецслужбах. Им же он обязан и собственной смертью, зафиксированной в официальных документах.

— Идеальное прикрытие: умер — и все, не существует.

— Но зачем, почему? Я не понимаю, почему все эти люди должны были умереть! — с болью в голосе проговорила Елена, на что Беверли ответила:

— В данный момент меня больше всего занимает не это. И меня, и вас, адвокат, и вас, доктор, — Уортон посмотрела сперва на Елену, потом на Айзенменгера, — должно беспокоить совсем другое. Наши имена известны Розенталю, и он, скорее всего, уже решил, как ему распорядиться этой информацией. Для него не составит труда разделаться с двумя любителями частного сыска и одним не в меру зарвавшимся полицейским.

— Ну спасибо, — буркнул Айзенменгер, а про себя подумал: «Она совершенно права».

Тем не менее он не был уверен, что до Елены дошел смысл сказанного Уортон, поскольку она откликнулась на ее слова следующей тирадой:

— У нас на руках нет ничего такого, с чем можно официально обратиться в полицию. Нужно найти Карлоса — вот единственный и неповторимый свидетель.

С плохо скрываемым презрением Беверли улыбнулась:

— Благодарю за совет, Елена!

Неожиданно между ними вновь возникла напряженность. Айзенменгер, уже в который раз за вечер, поспешил снять ее очередным вопросом:

— Сколько времени может уйти на поиски?

Доктору ответила уже не та Беверли, которая только что саркастически улыбалась его спутнице, и эта разница показалась Елене чересчур демонстративной.

— Как сказать, может, несколько часов, а может, и несколько дней, даже неделю. Случается, что нам так и не удается найти разыскиваемого.

— Прекрасно! — Каждая из девяти букв этого слова в устах Елены буквально сочилась сарказмом.

Беверли посмотрела в упор на адвоката Флеминг:

— Я найду его. И найду живым.

Весь следующий день Нерис, сказавшись на работе больной, не выходила из дому. Ничего толком не поняв, она все еще пребывала в шоке. Снова и снова в мельчайших подробностях она прокручивала в голове те десять минут, которые ей пришлось пережить накануне вечером, и страх охватывал ее все сильнее.

И чем настойчивее она пыталась разобраться в событиях минувшего вечера, тем меньше понимала, что произошло на самом деле и что это могло бы значить.

Господи, на этот раз Карлос вляпался во что-то совсем скверное. И вляпался по самые уши.

Но ведь Карлос никогда не производил впечатления человека, способного на подлость. Ну лодырь, ну пьянчуга, ну ноль без палочки — но не подлец, не мерзавец и не негодяй. Невыносимый, неисправимый, необъяснимый — но она его любит. И самое главное, он любит ее, это Нерис, как любая женщина, не могла не чувствовать, тем более что настоящей любви в ее жизни было не так уж много.