— Понять действительно трудно, — сказала она. — Насколько я знаю, если бы не ваша мать, вы бы сегодня были там в заливе и тянули бы невод вместе с Мико.

— Это неверно, — сказал он. — Вот тут все и ошибаются относительно меня. Не будь у меня вообще матери, родись я в землянке в Коннемарских горах, я все равно не стал бы другим. Есть люди, которым на роду написано стать тем, кем они стали. Я — один из таких людей. Весьма кстати, конечно, что мне попалась мать, которая понимала, что я из себя представляю, и не чинила мне препятствий. Но я бы добился своего и без этого. Я стал таким благодаря своим личным качествам, и теперь мне уже становится тесно в этом городе. Мне становится тесно в этой стране. Я уезжаю отсюда.

— Понятно, — сказала она.

— Я знаю, о чем вы думаете, — продолжал он. — Вы думаете, что никогда еще в жизни не видели и даже не подозревали, что могут быть на свете такие эгоисты, как я. Но вы ошибаетесь. У нас индустрия только начинает развиваться. Мы отстали от англичан на добрую сотню лет. Моя работа, пусть даже и не очень важная, привлекла внимание, поэтому я и уезжаю. Я поступаю на большой английский комбинат. Надолго ли, не знаю, но оттуда уж мне путь открыт. Видете ли, мир изменился. Было время, когда ученый сидел, как старый филин, с длинной бородищей в пыли и паутине среди своих пробирок. Но сегодня жизнь настолько осложнилась, что без ученых теперь и шагу ступить нельзя. Скоро весь мир попадет в лапы науки. Весь мир, но только не Ирландия. Чтобы понять всю грандиозность значения науки, необходимо уехать отсюда. И, знаете, в чем мое несчастье?

— Нет, — сказала она, помимо воли заинтересовавшись этим неожиданным излиянием.

— По-моему, мне никогда не хотелось быть ученым. В этом моя трагедия.

— Как так? — спросила она.

— Вы слышали о некоем Питере Кюсаке? — спросил он.

— Да, — сказала она. — Я живу в его комнате. — Перед ее глазами встала увеличенная фотография, висящая на оклеенной обоями стене напротив кровати. Улыбающееся лицо рыжеволосого молодого человека с приподнятыми уголками рта. Она представила себе, как его мать смотрит на эту фотографию, услышала ее речь, тихую, разумную, представила его отца, потерявшего всякий интерес к своим ружьям и удочкам, который теперь почти каждый вечер возвращался домой подвыпившим, сконфуженно пряча бледно-голубые глаза. — Да, я слышала о нем, — сказала она.

— У него была неплохая голова, — сказал он. — Только он увлекся пустяками вместо точных наук. Мы с ним вместе учились и в школе, и в колледже. Он мечтал стать ученым, я же совсем и не думал об этом. Пока не захотел он. А стоило ему захотеть, как я решил, что вдруг он действительно выйдет в ученые и станет знаменитостью. Тогда я сказал себе: что может он, то могу и я. И я смог. Только, по-моему, мне было не это нужно. Мне хотелось многое знать. Мне хотелось разбираться в санскрите и читать в оригинале Библию. Да мало ли еще что. И писать тоже хотелось. Я и сейчас могу писать, только времени у меня на это нет. Итак, я от всего этого отказался ради точных наук. Не так-то это было легко. Но стоит только выучить основы, и все становится просто, конечно, если у вас хорошо варит голова. Мне нравится математика. Но иногда меня беспокоит один вопрос: он умер, но почем я знаю, может, он теперь и смеется надо мной.

— Не знаю, — сказала Мэйв, глядя на него.

Она плохо понимала то, что он пытался рассказать ей. Одно было ясно: натура у него что-то слишком уж сложная. Ей даже было отчасти жаль его.

Сейчас, когда он сидел, устремив на море невидящий взгляд, между бровей у него пролегла глубокая морщина, а в лице появилось что-то детское.

— Может, вы слишком много надо всем этим задумываетесь? — сказала она не особенно убедительно.

— О Боже! — сказал он, поворачиваясь к ней. — Разве не в этом беда нашей проклятой страны, что все мы слишком мало задумываемся? Можно подумать, что мозг Ирландии покрылся ржавчиной, как шестидюймовый гвоздь на дне морском. Вы посмотрите только на всех этих людей, которые гуляют здесь, купаются в море! Посмотрите на эту дешевку, на обывательщину! Господи, да разве можно жить среди этого убожества?

— Не знаю, мне здесь нравится.

— Я думал, вы не такая, — сказал он с горечью.

— А почему бы мне быть не такой? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он. — Вероятно, просто потому, что для того, чтобы понравиться Мико, надо быть не такой, как все.

— Значит ли это, — спросила она, — что вы все- таки уважаете Мико?

— Конечно, уважаю, — сказал он. — Мико — это то, чем я хотел бы быть в минуты просветления. Он спокоен, как большой добродушный бык. Я бы хотел быть таким. Иногда мне кажется, что было бы куда лучше, если бы не сидел во мне этот бес, который заставил меня стать тем, чем я стал, и теперь гонит меня все дальше, и дальше, и дальше. Если я таким темпом и впредь пойду, то куда меня это в конце концов приведет?

— К еще большим высотам.

Он посмотрел на нее в упор.

— Верно, — сказал он, — к еще большим высотам. Знаете, меня многие не любят.

— Не вижу тут ничего удивительного, — сказала Мэйв.

Это его озадачило.

— Почему вы так говорите? — спросил он.

— Да потому, что вы так открыто презираете людей, — сказала она.

— Разве? — Теперь он сидел боком, положив локоть на каменную спинку скамьи, и смотрел ей в глаза.

— Да, — сказала она. — Может, вы и очень умный. Не знаю. Но не всем же быть умными. Вам, по-моему, нужно попробовать лучше относиться к людям. Ведь лично вам они никогда ничего плохого не сделали. Если они, по-вашему, недостаточно смышлены, это еще не основание чувствовать себя всемогущим Богом и смотреть на них с таким видом, точно вы сами не рады, что их сотворили. Если б Господь так думал, он, наверно, сказал бы: «Эх, куда им до меня! И чего ради