Его голос оборвался.

Этого момента Наташа боялась больше всего с тех пор, как узнала, что Макс фон Пассау ее отец. Она видела его работы, она думала о том месте, какое этот человек занимает в жизни такой необычной женщины, как ее мать. Как только она решила встретиться с ним, она безуспешно пыталась представить их вместе. И только сейчас, глядя в его умные и искренние глаза, почувствовала, что переживает второе рождение. Ее жизнь стала течь в новом измерении. Получила новый оттенок. Теперь все будет по-другому, не так, как раньше. Она видела, что он смущен, но это не мешало ему мыслить здраво. И, конечно же, он был счастлив, да, он был счастлив встретиться с ней. Напряжение стало отпускать ее. Плечи опустились, затылок расслабился. Она была признательна ему за то, что он пришел, за то, что находился рядом.

— Не возражаете, если я сяду? И выпью вместе с вами, — он показал на свой стакан и добавил с улыбкой: — Думаю, мы нужны друг другу.

Макс положил фотокамеру на стул, снял пальто. Под взглядом Наташи эти его безобидные движения приобрели другое значение. Доставая из кармана сигареты, он увидел, что она смотрит на его руки, словно испуганное животное, готовое в любой момент убежать из страха, что ему причинят зло. Бессознательно он замедлил движения.

Его дочь была здесь. Перед ним. Светлые волосы, собранные в узел на затылке, слегка припудренное лицо, чуть заметная на губах помада, подкрашенные ресницы и брови. Плод его и Ксении любви. Молодая женщина. Высокая и стройная. На ней была длинная бархатная куртка зеленого цвета, украшенная бранденбургами, узкая черная юбка ниже колен, фетровый берет. Она обладала изяществом своей матери, но в то же время она была другой. Ее парижская элегантность была натуральной, естественной. Ничего лишнего или надуманного. Ее руки были без перчаток. Ногти, покрытые лаком. Пятнышко чернил, которое она напрасно пыталась стереть, так и осталось на пальце.

Она не нашла, что ответить на его первые обращенные к ней слова.

— Нам понадобится время, Наташа, — прошептал он с нежностью. — Вы видите, что я не осмеливаюсь даже говорить вам «ты». Мы совершенно не знаем друг друга, но я очень хочу узнать о вас все. По крайней мере, то, что вы сами захотите мне рассказать. Не будем спешить. Возможно, понадобятся годы, чтобы восполнить то, что мы потеряли.

Он сделал знак бармену подойти.

— То, что вы молчите, это неплохо. Я позволю себе говорить за двоих.

И вскоре Наташа поняла, почему молодая Ксения Федоровна поддалась обаянию этого мужчины, почему пронесла любовь к нему через все бури, возникавшие из их гордости, чувствительности, их самых сокровенных страхов. Через все, что уготовила им судьба. И тем не менее они опять расстались.

— Это у нас получается лучше всего, — сказала как-то ее мать с отчаянием.

В первый раз Наташа сочла их разрывы огромной несправедливостью. Спустя годы она будет вспоминать эту первую встречу с отцом в послевоенном Берлине, в баре, освещенном тусклым светом свечей. Его предупредительную вежливость. Его умные глаза, высокий лоб. В то время все было зыбко, и мир мог снова с грохотом обрушиться в пропасть новой войны.

Когда он наклонился к ней, молодая женщина почувствовала запах табака и одеколона. Она пришла сюда, чтобы слушать, и она это делала, молча впитывая слова, как губка. Еще раньше она пыталась угадать характер своего отца и историю их отношений с матерью. Все, что он говорил, было подтверждением ее предположений. Верный своему обещанию, Макс говорил за двоих, но они оба еще держались настороженно. Он показывал, что доверяет ей. Время от времени в разговоре возникали паузы, но они не были вызваны скованностью. В тот вечер между ними зародилось доверие, хотя ни она, ни он этого пока не осознавали.

В ту ночь, вернувшись в свою комнату, Наташа лежала без сна, прислушиваясь к гулу пропеллеров и вспоминая о каждой сказанной отцом фразе, о том, с какой искренностью он говорил, о правдивых вещах, рассказанных ей отцом, открывавшим ей душу скованность. Она испытывала благодарность к Провидению и к Берлину, которого еще не знала. Этот город странным образом, по-своему, помогал ей. Его жители боролись за свободу и правду, эта борьба стала теперь и ее личной целью. Но, может быть, именно потому, что эта свобода удерживалась на тоненьком волоске, ее отец, не теряя драгоценного времени, говорил о самом главном.

Линн Николсон смотрела в окно военной машины. Замерзшая под молочным небом немецкая провинция советской зоны казалась чем-то монотонным и враждебным. Указатели на русском языке при въезде в населенный пункт. Сожженный сарай и остов разобранного трактора. Зловещего вида забор из колючей проволоки, зачем-то установленный на перекрестке дорог. И ни одной живой души в пределах видимости. Словно все улетели на небо.

Во рту Линн ощущала горький привкус. «Вот уж жуткая страна, — подумала она, — даже по сравнению с западными немецкими землями». Там она видела плодородные поля, уютные деревеньки, аккуратные фермы, которые являли собой разительный контраст с разрушенными городами. Несмотря на полную разруху и обнищание жителей, там совсем не ощущалось то удушающее свинцовое отчаяние и тягостная неопределенность, от которых пот покрывает все тело и мокрая одежда прилипает к коже. Запах прогорклого жира и режущая тоска.

Она вздохнула, посмотрев краем глаза на своего попутчика. Дмитрий Кунин молча читал книгу. Как только шофер повернул в сторону Любека, он достал ее из планшета. Линн было интересно узнать имя автора. Она удивилась, что он не боится читать при посторонних, раскрывая тем самым свое настоящее «я». Разве выбор автора не говорит о личности читателя?

Это был красивый мужчина, с правильными чертами лица, крупного телосложения, которое он унаследовал от своего отца Игоря Кунина. Держался прямо, как наездник в седле. У него были красивые губы, плоские щеки. Голубые выразительные глаза. «Мы раздавим все западные сектора, как червяка сапогом», — шутили некоторые русские офицеры с начала блокады. Линн не могла представить, что сидящий рядом человек мог произнести такие вульгарные слова. Он воевал в гвардейской части, одной из тех, что вела тяжелые бои на подступах к Берлину. На приемы он являлся с орденской планкой, впечатляющей для его возраста, тем более что награды были заработаны на поле боя, а не в штабе за письменным столом. Среди них были известные Линн медали «За взятие Берлина», «За победу над Германией» и даже Звезда Героя Советского Союза.

Несколько дней назад над территорией, контролируемой советскими войсками, потерпел катастрофу самолет «Дакота» Королевских ВВС, когда совершал свой обычный рейс в Западный Берлин. Экипаж состоял из трех человек, выжить удалось только одному, но и тот находился в очень тяжелом состоянии. Задание Линн Николсон состояло в том, чтобы забрать пострадавшего пилота. Дмитрий Кунин был приставлен к ней сопровождающим и, хотя об этом не говорилось вслух, конечно же, в качестве соглядатая — как бы она не увидела в советской зоне того, чего не должна была видеть.

Не в первый раз она общалась с молодым Куниным. Они сталкивались на совещаниях еще до блокады, потом в начале ноября, когда ей поручили официально поставить в известность русских об открытии Шлезвиг-Ланда, шестого аэродрома в британской зоне, обслуживающего воздушный мост. Они оба умели соблюдать приличия. Представители союзных армий рассыпались друг перед другом в любезностях. Это было как за столом с зеленым сукном при игре в покер, с той лишь разницей, что на кону стоял весь земной шар. Западные союзники пытались убедить сами себя, что Сталин не хочет Третьей мировой войны, но верилось в это слабо. Паранойя и стремление к абсолютной власти диктатора-грузина, смешиваясь, лишь усугублялись.