— Птолемей, я танцую потому, что мне так хочется. Я — так — живу! Если мне хорошо — я танцую, если мне плохо — я пою. А то, что у мужчин одно на уме — то это их забота, а не моя.

— Таис, я только беспокоюсь за тебя… о тебе, — он от волнения оговорился, — потому, что я знаю мужчин…

— Да, я их действительно не знаю, несмотря на то, что всю жизнь имею с ними дело, — согласилась, перебив его, Таис.

— Я хочу тебя защитить, а не в чем-то ограничивать.

— Ах, я сама в состоянии постоять за себя.

— Я хочу на тебе жениться! — неожиданно выпалил Птолемей.

Таис от удивления открыла рот, а потом все же рассмеялась.

— Ты с ума сошел! — В перерывах между смехом она с сожалением смотрела на него. — Ты ведь уже женат!

— Я разведусь…

— Ну зачем же разводиться с дочерью Антипатра, это неумно. Да и я не собираюсь замуж. Тебе что же, хочется лишить меня всякой жизни, запереть в геникее (женская половина дома) и засадить за прялку?

Птолемей уже пожалел о своем порыве. Сегодня ему хватило поводов, чтобы возненавидеть себя. И все же он задал свой последний и самый глупый вопрос:

— Да ты любила ли меня когда-нибудь? («Идиот! Что ты делаешь? Она же не умеет лгать!»)

Таис поняла его состояние. Она вспомнила его двадцатидвухлетнего, сидящего в ожидании на траве возле ее калитки, в Афинах, восемь лет назад. Разглядела в полных отчаяния глазах его тогдашние, полные надежды, и ответила: «Да». Она не лгала, в тот момент — пусть только в один этот момент — она любила его.

Почему мы любим? И почему именно эту? Может быть, мы сами наделяем объект обожания всеми прелестями именно потому что любим? И любимая не более, чем образ, форма, в которую мы вдыхаем нужное нам содержание. А любовь — не что иное, как наполнение формы всем тем, что мы желаем для себя. А стоит любви уйти, и уходит все то, что мы вдохнули; человек теряет всякую прелесть, все достоинства, оставляя нас недоумевать: что же мы так любили в нем?

Или предмет нашей любви действительно изначально наделен всем тем очарованием и достоинством, которые мы видим в нем, и которые заставляют нас любить? «Я выдумал эту Таис или она действительно такая? Почему я превратил ее в божество, настолько святое, что его не просто не судят, но даже не упоминают всуе? Она ведь не единственная женщина на свете. Не первая и не последняя в моей жизни. Не самая красивая. Не самая молодая. И совсем, совсем не любящая. Тогда почему?

Она лучше всех. Я люблю ее. Вот почему…»

Много-много позже, успокоившись, пообвыкшись, смирившись, Птолемей даже с каким-то странным удовлетворением стал думать, что не ради кого-то, но самого Александра, оставила его Таис, и эта мысль прибавила к его горечи нечто, похожее на гордость. Птолемей признавал превосходство Александра во всем.

Поход по горам, особенно переход через перевал Паропамис (Гиндукуш) оказался таким тяжелым и ужасным, что Таис была близка к отчаянию, убеждая себя, что за каждыми горами когда-то появятся цветущие равнины… Смысл жизни, поиски которого так занимают нас, вдруг прояснился сам собой: мы живем, чтобы жить! Вся палитра жизненных целей сузилась до одной простой — выжить! Когда же после 17 дней ужаса войска спустились в равнину, Таис постаралась поскорее забыть этот холод, голод, эти бури, этих обмороженных, обессиленных, полуобезумевших людей, слепнущих и теряющих разум на высоте 4000 метров, падающих в снег с одной мыслью — отдохнуть, то есть замерзнуть навсегда.

Таис тщательно готовилась к этому маршу. Однако и ей не удалось предусмотреть все возможные неожиданности и опасности. Сухари, вяленое мясо, сухофрукты и орехи были упакованы в разных местах и в достаточном количестве. И хотя два из трех груженых мулов Таис сорвались в пропасть, еды хватило, не пришлось, как другим, есть тошнотворную сырую конину. Взятый в путь хворост частично украли, а остатки пришлось отдать на приготовление общественной пищи. Последние пять дней костров вообще не жгли, не было топлива. Караван растянулся на много десятков километров, связи между его отдельными частями не было, никто не знал, что происходит в авангарде, что в хвосте длинного людского потока. Таис шла с отрядом Птолемея, пока в темноте и пурге не потеряла македонца из виду. Через пару часов он чудом разыскал ее, окоченевшую, ослабшую, искавшую защиту от вьюги в забитой людьми пещерке. Она чуть не отморозила себе пальцы на ноге.

Потом, когда все было действительно позади, и они снова могли шутить, Птолемей подначивал ее: «Ты мне жизнью обязана». На что она отвечала: «Ну, не жизнью, а этим пальцем».

Выйдя, наконец, в Бактрию[34], армия Александра не застала там Бесса. Он бежал через Окс (Амударья) в Наутаку, оставив за собой вместо цветущих равнин, которыми грезила Таис, выжженные, опустошенные земли. Главные города Бактрии — Аорн и Бактра — удалось взять с ходу. Преследуя Бесса, армии пришлось двигаться через пустыню, снова испытывая лишения и нехватку воды. Получилось по пословице — «Спасаясь от дыма, попадешь в огонь»: из холода и голода снегов Гиндукуша они попали в жару и жажду песков. Зато пятидневная переправа через широкий, в 6 стадий (1100 м), Окс на надутых шкурах и набитых соломой палатках удалась без потерь.

Судьбе было угодно сыграть с Бессом такую же злую шутку, какую он сыграл с Дарием. Его афера закончилась для него предательством сподвижников — Спитамена и Датаферна, которые выдали македонцам место, где скрывался преданный предатель. Чести пленить Бесса удостоился Птолемей. Бесса отправили в Экбатаны, где родственники Дария исполнили долг кровной мести и казнили цареубийцу, разорвав его тело на куски и раскидав их пращами по пустыне.

Больше желающих соперничать с Александром за звание царя царей не было. Зато появился новый враг — недавний союзник и друг, ставший для солдат Александра истинным кошмаром, — уже известный Спитамен. Он не только перетянул на свою сторону согдийскую и бактрийскую знать, но и сумел разжечь народную войну. Он быстро уяснил, что ни одна армия не в состоянии одолеть Александра на поле битвы. Этого можно добиться только действуя тайно, наскоками, партизанскими методами: неожиданно нападая на обозы и гарнизоны, на малочисленные отряды.

С таким упрямым и коварным сопротивлением Александру еще не приходилось сталкиваться. Замирение территорий вылилось в кровопролитную и жестокую двухлетнюю войну принесшую много крови, горя, потерь и трагедий личного плана.

Сразу после взятия Мараканды (Самарканд) — утопающей в садах столицы Согдианы (Узбекистан), Александр столкнулся с новым сопротивлением: около 30 тысяч повстанцев закрепились на неприступной скале, которую македонцам удалось взять с большим трудом. Сам Александр был серьезно ранен в бедро.

Подавив основные очаги борьбы и заняв крупные города, Александр надеялся, что война закончена. В подтверждение его надежд в его лагерь на стремительном Яксарте (Сырдарья) прибыли послы от саков и скифов — доителей кобылиц, воспетых еще Гомером. На этом месте, на заросшем золотистыми тополями и ветлами берегу, Александр планировал создать Александрию Эсхату-Крайнюю (Ходжент). Его предок Геракл дошел до этих мест, считавшихся восточным концом мира, и оставил в память о себе каменные колонны. Александр оставил город. Царь приказал местным князьям собраться в бактрийских Зариаспах, чтобы заключить с ними мир. Но те поняли его приглашение в соответствии со своими представлениям о чести, а именно как коварную западню. Они перебили послов Александра, его гарнизоны и подняли мятеж, засев в семи городах. В их главе стали Спитамен и Катен.