Анника смотрела в окно, на задний двор с сараем для велосипедов и площадкой для мусора.

– Таково мое решение, а ты – как знаешь.

И она высвободила свою руку.

– Алло? Алиде?

Бэмби Розенберг прислушалась к шорохам на линии. На другом конце вроде бы подняли трубку, казалось, это было в противоположном полушарии, хотя речь шла о многократно меньшем расстоянии. Слабый стон прорвался сквозь треск помех, не предвещая ничего хорошего.

– Алиде, как дела? Ты спишь?

Что-то похожее на всхлипывание пришло с востока через Балтийское море, проделав путь вдоль латышского побережья, мимо острова Сааремаа, через остров Готска-Сан-дён, попало в Швецию в районе маяка Ландсорт, по сети мобильного оператора «Телиа» добралось до Сольны.

– Нет, – сказала латышка. – Я не сплю.

Бэмби Розенберг с облегчением перевела дух. Судя по голосу, Алиде была не пьяна. Возможно, с похмелья, но в здравом уме.

– Все готово, – сообщила она. – Я встречалась с юристом вчера во второй половине дня, мы прошлись по всем бумагам.

Женщина не ответила, судя по звукам, нарушавшим тишину, плакала. Бэмби Розенберг села на стол в прихожей, смотрела на потолок, старалась не разрыдаться.

– Ты не должна поддаваться печали, – произнесла она сдавленным голосом. – Алиде, послушай меня, нам надо быть сильными.

– Мне так не хватает ее, – ответила женщина на ломаном английском. – Мне не хватало ее всю мою жизнь, а теперь слишком поздно.

Бэмби подчинилась своим эмоциям, закрыла глаза, дала волю слезам.

– Я знаю, – прошептала она. – Мишель знала тоже. Но она простила тебя, Алиде, простила. Тебе это известно.

Глубокий вздох прозвучал ей в ответ, возможно, с примесью облегчения. Бэмби впилась взглядом в свои темные обои, устыдилась собственной полулжи. Мишель давно простила свою мать, но так и не успела справиться с болью, порожденной ее изменой.

– Что говорит полиция? – спросила Алиде Карлссон. – Они задержали виновного?

Бэмби Розенберг покачала головой, глядя на стену прихожей:

– Нет. Я не понимаю, почему для этого надо столько времени.

– Ты слышала что-нибудь о похоронах?

– Мне не назвали пока никакой даты, на это уйдет несколько недель. Телевизионный канал устраивает сегодня встречу, посвященную ее памяти. Я запишу все на видео, чтобы ты смогла посмотреть, когда приедешь.

– Я не хочу жить в квартире Мишель, – прошептала женщина едва слышно на фоне всех посторонних шумов.

Актриса вытерла лицо тыльной стороной левой руки.

– Можешь жить здесь, – сказала она, – ты же знаешь. Только скажи, и я встречу тебя у парома.

Они молчали какое-то время, строили мост из душевного тепла через море.

– Ты знаешь, как теперь все будет? – наконец поинтересовалась мать Мишель Карлссон. – С выплатами?

– Тебе они больше не понадобятся, – ответила Бэмби. – Нет никакого завещания. Ты унаследуешь все. Квартиру, фирму со всеми правами, всю мебель и драгоценности. Ты же единственная наследница.

Голос Алиде звучал очень устало, когда она ответила.

– Мишель не хотела бы этого, – сказала она. – Я не заслужила такого подарка от нее.

– Ты не права, – возразила Бэмби как можно убедительнее, призвав на помощь все свое актерское мастерство. – Мишель ведь хотела, чтобы у тебя все наладилось. Иначе она никогда не организовала бы переводы тебе. Она желала тебе только хорошего. И выделяла деньги ежемесячно лишь по той причине, чтобы ты не спустила все сразу. Ты же сама помнишь, чем все закончилось в тот раз…

– Ты должна получить часть, – заявила Алиде Карлссон решительно.

Бэмби Розенберг почувствовала, как у нее загорелось лицо, обрадовалась, что никто ее не видит.

– Я еще не вернула долг за мою новую грудь, – ответила она. – Мне действительно нечего требовать.

– Ты сделала так, как поступила бы я, – сказала мать Мишель Карлссон. – Я позабочусь, чтобы ты получила часть наследства, положись на меня.

Ее слова вызвали ощущение дежавю. Бэмби Розенберг разрыдалась снова.

– Нет, – возразила она, покачала головой, прекрасно зная цену подобным обещаниям и то, какие разочарования подстерегают потом. – Ты не моя мама, Алиде, и не обязана ничего для меня делать. Но позвони мне, когда приедешь, и мы увидимся.

Положив трубку, Бэмби Розенберг опустилась на пол, свернулась калачиком и заснула.

Мехмед посадил Торстенссона в директорское кресло с картиной Андерса Зорна на заднем плане. Шюман встал в двери, окинул взглядом место действия, попытался просчитать, как все будет происходить, исходя из используемого оборудования. Скользнул взглядом по людям, находившимся внутри, занятым проводами, кабелями, наушниками, микрофонами, установкой света. Двум телеоператорам, звукооператору и телеведущему.

Одна камера смотрела прямо на главного редактора, вторая явно должна была двигаться и постоянно держать Мехмеда в кадре. Значит, предполагалось, что Торстенссон будет сидеть неподвижно, а телеведущий перемещаться по комнате. Нормально.

Главный редактор начал потеть из-за большого прожектора. Собственно, это едва ли было столь необходимо, но лампы, бьющие по глазам, что ни говори, помогали, если в кого-то требовалось вцепиться когтями. Торстенссон ерзал на своем месте и задел микрофон лацканом пиджака, закашлялся.

Шюман догадался, как все будет происходить. Проблема Мехмеда состояла в том, чтобы заставить Торстенссона признать продажу акций 19 июня, за день до обнародования катастрофического полугодового отчета Global Future. Поэтому ему, пожалуй, следовало нацелиться на что-то другое, известное наверняка. Когда, например, Торстенссон получил инсайдерскую информацию и каким образом она попала к нему. Сама дата продажи могла постоянно представляться как сама собой разумеющаяся, и, если бы главный редактор не соглашался с ней раз за разом, он мог запутаться в собственной лжи.

– Если речь пойдет о решениях, касающихся публикации тех или иных материалов, то не только я… – начал Торстенссон, однако никто не обратил внимания на его замечание.

Андерс Шюман увидел, что техника готова, закрыл за собой дверь, встал рядом с одним из операторов.

– Итак, – сказал Мехмед Изол, – мы можем начинать? Телеведущий сел на стул, стоявший посередине комнаты, примерно метр отделял его от объекта интервью, скрестил ноги, положил руки на колено.

«Он невероятно хорош», – пронеслось у Шюмана в голове.

– Главный редактор Торстенссон, – сказал Мехмед, – как газета «Квельспрессен» относится к экономическим преступлениям?

Торстенссон удобнее устроился в кресле, откашлялся. В маленьком мониторе у ног оператора Шюман видел, как обнаженная женщина на картине Зорна свободно парит у левого уха главного редактора.