– Разве это мешает нашей любви? – томно произнесла Люба, обвивая шею Михаила руками.

– Пока не мешает, нисколечки, – улыбался Михаил, вспоминая Тасю, которая называла Любу «нарядной и надушенной» дамой, – увы, наряды обносились и французские духи кончились… «Но Любовь осталась – сидит рядом и когда обнимает меня, я счастлив, но почему-то иногда думаю о Тасе…»

Автор этого повествования прочитал «Собачье сердце» в конце пятидесятых годов, и не в книге, а в перепечатке на машинке, текст получил от друга-студента, с условием никому не показывать и вернуть через пару дней. Я поразился острейшему и глубокому содержанию повести, читал и побаивался, что кто-нибудь чужой заметит меня за этим занятием. Теперь я представляю, какое впечатление произвела эта повесть на апологетов сталинского режима, охраняющих страну от происков Запада и внутренних врагов. Как она попала к чекистам? Можно предположить, что с нею ознакомился кто-то из начальников, которым ее показывал издатель Ангарский в надежде получить разрешение на печатание. Возможно, о ней донес в ГПУ кто-либо из участников чтений у Николая Николаевича Лямина, с которым длительное время дружил Булгаков и в доме которого читал «Белую гвардию», «Роковые яйца», «Зойкину квартиру», «Багровый остров», «Мольера», «“Консультанта” с копытом», легшего в основу романа «Мастер и Маргарита», и, конечно, одно из своих лучших произведений – повесть «Собачье сердце». Сохранился сборник «Дьяволиада» с трогательной надписью:

«Настоящему моему лучшему другу Николаю Николаевичу Лямину. Михаил Булгаков, 1925 г. 18 июля, Москва».

Михаил предупредил Любу, что у Лямина его будут слушать люди «высшей квалификации». И Люба действительно оказалась в кругу известного шекспироведа М. М. Морозова, преподавателя римской литературы Ф. А. Петровского, поэта и переводчика С. В. Шервинского, искусствоведов А. А. Губера, Б. В. Шапошникова, А. Г. Габричевского, познакомилась и подружилась с «бесконечно милой» внучкой Льва Толстого Анной Ильиничной Толстой. На слушание приходили актеры: Москвин, Станицын, Яншин, Мансурова… «Читал Михаил Афанасьевич блестяще, – вспоминала Любовь Евгеньевна, – но без актерской аффектации, к смешным местам подводил слушателей без нажима, почти серьезно, только глаза смеялись…» Он, разумеется, не подозревал, что среди его замечательных слушателей может затесаться стукач. А Люба вообще не считала произведения своего мужа опасными и вредными для дела революции. Она гордилась Михаилом, видя, какие люди и с каким интересом воспринимают его творчество. Поэтому в дневнике записала: «Время шло, и над повестью “Собачье сердце” сгущались тучи, о которых мы и не подозревали». Не думаю, что так же беспечен, как жена, был в отношении этой повести Булгаков. Об этом свидетельствуют его немалые силы, приложенные к вызволению «Собачьего сердца» из лап чекистов, приход которых на голубятню Любовь Евгеньевна описывает весьма легковесно: «В один прекрасный вечер, – так начинаются все рассказы, – в один прекрасный вечер на голубятню, где мы продолжали жить, постучали (звонка у нас не было), и на мой вопрос “Кто там?” бодрый голос арендатора ответил: “Это я, гостей к вам привел!”

На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек – следователь Славкин, его помощник по обыску. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то он примет приход “гостей”, и просила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти.

Все прошли в комнату и сели… Вдруг знакомый стук. Я бросилась открывать и сказала шепотом М. А.:

– Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.

Он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. “Пенсне” стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.

И тут случилось неожиданное. М. А. сказал:

– Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. (Кресла были мною куплены на складе бесхозной мебели по 3 р. 50 к. за штуку.)

На нас обоих напал смех. Может быть, и нервный. Под утро зевающий арендатор спросил:

– А почему бы вам, товарищи, не перевести ваши операции на дневные часы?

Ему никто не ответил… Найдя на полке “Собачье сердце” и дневниковые записи, “гости” тотчас же уехали».

Любовь Евгеньевна пишет, что во время обыска Булгаков вел себя достойно, даже иронично, а может, раньше просто не подавал виду. Он-то, создатель великой повести, гениально сфантазировавший, но совершенно правдиво показавший народившуюся особь примитивного строителя коммунизма, он-то понимал, какая опасность теперь угрожает ему, и занервничал раньше, чем заметила жена. Он давно был на подозрении у чекистов как сменовеховец, представитель вредного, с их точки зрения, литературного течения «Смена вех», которое нарком госбезопасности Ягода решил прикрыть. На самом деле Булгаков не поддерживал сменовеховцев, он печатался у них, потому что больше было негде.

Ягода обратился с секретным письмом в ЦК ВКП(б) к Молотову с просьбой о ликвидации сменовеховского движения, запрещения их рефератов, лекций, изданий, «являющихся ничем не прикрытой пропагандой чуждой нам идеологии». Для этого Ягода предлагает провести обыски без арестов у восьми сменовеховцев, куда был включен и Булгаков, «и по результатам обыска возбудить следствие, и в зависимости от его результатов кое-кого выслать…».

Сохранился протокол обыска квартиры Булгакова (приводится с сокращениями).

«На основании ордера ОГПУ за № 2287 от 7 мая мес. 1926 г. произведен обыск у гр. Булгакова в д. № 9, кв. 4 по ул. Кропоткина, пер. Чистый, сотр. Врачевым.

При обыске присутствовали обыскиваемый Булгаков М. А. и арендатор дома Градов В. В.

Взято для доставления в Объединенное Госполитуправление:

1) Два экземпляра перепечатанных на машинке “Собачье сердце”.

2) Три дневника: за 1921–23 и 25 годы.

3) Один экзем., отпечат. на маш. “чтение мыслей”.

4) Послание Евангелисту Демьяну Бедному.

5) Стихотворение В. Инбер (пародия Есенина). Обыск проводил: Уполн. 5-го отд. СОГПУ Врачев».

В своих воспоминаниях Любовь Евгеньевна, видимо, забыла упомянуть об изъятии дневников, путает фамилию следователя, что менее важно. Как выяснилось позже, дневники писателя читали некоторые члены Политбюро, включая Сталина и Молотова. Имеется расписка «дежурного стола приема почты Адмиоргупр. ОГПУ» от 18 мая 1926 года о приеме от Булгакова «одного заявления в ОГПУ». Через три недели после обыска писатель набрался сил и духа обратиться с протестом против проведенного обыска. Ответа на заявление он не получил.

Булгаков был взвинчен. Понимал, что бороться с ОГПУ бесполезно. Нужно было обращаться в иные, более высокие инстанции.

– Не люблю просить, унижаться, – нервно говорил он Любе.

– Тебе ничего не нужно напечатать? – спокойно интересовалась она, понимая, что продолжение разговора на тему обыска еще более выведет мужа из нарушенного равновесия.