Когда в осажденном Берлине фюрер пустил в себя пулю, он, быть может, верил, что все равно не умрет, а его душа перейдет в бездну космоса, чтобы потом воскреснуть в новой реинкарнации. Как и всякому мистику, ему был близок этот пункт буддизма и ряда других восточных религий, в том числе «арийских» (информация о перевоплощении душ содержится в древней «Книге Коляды» и других дохристианских источниках славянской культуры. — Ред.).

В начале апреля 1945 года, когда англо-американские войска двигались к Эльбе, а советские войска, ворвавшись в Вену и Кенигсберг, готовились к походу на Берлин, Гитлеру было ясно, что конец неотвратимо приближается и жить ему осталось считаные недели, хотя его окружение еще поддерживало в себе иллюзии, что фюрер каким-то чудом в последний момент сумеет спасти положение. Геббельс записал в дневнике: «Фюрер должен напрягать все свои духовные силы, чтобы в этой сверхкритической ситуации сохранить самообладание. Но я надеюсь, что он справится с этой ситуацией. Он всегда умел с величественным спокойствием дожидаться своего момента. Стоит наступить этому моменту, как он начнет действовать со всей решительностью». Но для фюрера оставался теперь только один решающий момент — самоубийство. Хотя он и старался создать у окружающих впечатление, что какие-то шансы в борьбе еще сохраняются, чтобы избежать преждевременной капитуляции, до тех пор пока он сам не окажется в безнадежном положении. Поэтому Гитлер распорядился об эвакуации ряда правительственных учреждений в «Альпийскую крепость», хотя отлично знал, что там нет ни сил, ни средств для длительного сопротивления. У людей из своего окружения он поддерживал убеждение, что фюрер тоже отправится в Берхтесгаден, хотя, очевидно, уже принял решение навсегда остаться в Берлине, обреченном на захват Красной Армией. Гитлер не хотел, чтобы, узнав об этом, они начали преждевременно сдавать свои войска западным союзникам.

По признанию Шпеера, уже само прибытие в рейхсканцелярию Евы Браун было сразу же сочтено ее обитателями предвестием близкого конца: «В первой половине апреля в Берлин неожиданно и без всякого приглашения приехала Ева Браун и заявила, что желает теперь быть всегда рядом с Гитлером. Он, в свою очередь, настаивал на ее возвращении в Мюнхен, а я даже предложил ей место в нашем самолете службы фельдъегерской связи. Но она твердо настаивала на своем, и теперь все, кто вместе с Гитлером поселился в бункерах под рейхсканцелярией, знали, зачем она приехала сюда. Ева Браун не только олицетворяла, но и в действительности была провозвестницей неминуемой гибели».

К тому времени генералы вермахта больше думали не о том, как оборонять Берлин, а о том, как спасти побольше своих войск от страшного, как им казалось, русского плена, сдавшись западным союзникам. 15 апреля, за день до начала советского наступления на Берлин, командующий группой армий «Висла», обороняющейся на Одере, генерал-полковник Готтгарт Хейнрици заявил Шпееру: «Я распорядился, чтобы в Берлине не был взорван ни один мост, так как вокруг города вообще не будет боев. Если русские прорвутся к Берлину, сосредоточенные на флангах наши войска отойдут на север и юг. А севернее Берлина мы упремся в разветвленную систему каналов». Шпеер сразу же догадался: «Выходит, Берлин долго не продержится?» — «Во всяком случае, его гарнизон не сможет оказать сколько-нибудь сильного сопротивления», — заверил генерал министра. Хейнрици понимал, что советские войска будут штурмовать Берлин особенно упорно. И еще он догадывался, что Гитлер не покинет Берлин и прикажет оборонять столицу Рейха до последнего, чтобы умереть вместе со своими солдатами. А значит, Берлин превратится в грандиозную мышеловку, из которой не будет выхода. Поэтому лучше не направлять туда основную часть войск группы армий. Пусть они лучше сдадутся англичанам и американцам к северу и к югу от столицы.

28 апреля по приказу Гитлера за нежелание сражаться Хейнрици был отстранен от командования, но это уже никак не повлияло на ход событий. Большинство дивизий группы армий «Висла» успели сдаться западным союзникам.

20 апреля 1945 года, в последний день рождения Гитлера, многие генералы и чиновники просили его покинуть Берлин и отправиться в Берхтесгаден. Кейтель вспоминал: «Я сказал ему только: то, что Провидение столь милостиво пощадило его при покушении 20 июля и то, что сегодня, в день своего рождения, в эти самые серьезные дни, когда существованию созданного им Третьего Рейха грозит величайшая опасность, он все еще держит руководство в своих руках, дает нам уверенность, что он примет необходимые решения. Мое мнение: он должен действовать, не дожидаясь, пока столица Рейха станет полем битвы. Я хотел продолжать, но он перебил меня: «Кейтель, я знаю, что я хочу, я буду сражаться перед Берлином, в нем самом или позади него!»

Также и секретарша Гитлера Тройдель Юнге описала день 56-летия фюрера: «Самые важные сановники Рейха пришли поздравить его; они просили, чтобы Гитлер покинул Берлин и прибыл в группу армий «Юг» в Баварии. Он категорически отказался.

Я в это время находилась вместе с другими секретарями в маленьком кабинете. Лицо фюрера было мертвенно-бледным. Он молчал. Он был похож на покойника. Мы осмелились переспросить его, действительно ли он хочет остаться в Берлине. «Конечно, я не уеду! — сказал он. — Я должен ускорить развязку или погибнуть». В последнее время он часто вспоминал о битве при Кунерсдорфе (в которой в 1759 году Фридрих Великий был разбит русскими и австрийскими войсками, но был спасен от краха смертью императрицы Елизаветы и переменой курса российской политики при Петре III. - Б. С.).

Мы онемели от удивления. Впервые он говорил безапелляционным тоном, вслух сказав ту правду, о которой мы давно догадывались: он больше не верил в победу. Он потерял веру...

В последние дни я часто встречала фюрера, бродившего как привидение по темным лабиринтам бункера, молча пересекавшего коридоры, входящего в комнаты. В какие-то мгновения я спрашивала себя, почему он не положит конец всему этому. Теперь было ясно, что ничего уже не спасти. Но в то же время мысль о самоубийстве отталкивала. Первый солдат Рейха кончает с собой, в то время как дети сражаются у стен столицы. Я решилась задать ему вопрос: «Мой фюрер, не кажется ли вам, что немецкий народ ждет, чтобы вы стали во главе войск и пали в бою?» — «У меня дрожат руки, я едва могу держать пистолет. Если меня ранят, никто из солдат не прикончит меня. А я не хочу попасть в руки русских». Он говорил правду. Его рука дрожала, когда он подносил ложку ко рту; он с трудом поднимался со стула; когда шел, его ноги тяжело волочились по полу.

Я до сих пор поражаюсь, с каким спокойным фатализмом мы обсуждали за едой самые удобные и наименее мучительные способы самоубийства.

«Самый верный способ, — говорил Гитлер, — вставить ствол пистолета в рот и нажать спусковой крючок. Череп разлетается в куски, и смерть наступает мгновенно». Ева Браун ужаснулась. «Я хочу, чтобы мое тело было красивым, — запротестовала она, — я лучше отравлюсь». Она вынула из кармана своего элегантного платья маленькую капсулу из желтой меди. В ней был цианид. «Это больно? — спросила она. — Я так боюсь долгой и мучительной агонии. Я приняла решение умереть, но хочу, чтобы это было, по крайней мере, без мучений». Гитлер объяснил ей, что смерть от цианида безболезненна «Она наступает через несколько минут. Нервная и дыхательная система сразу парализуется». Это объяснение побудило фрау Кристиан и меня просить у фюрера одну из таких капсул. Генрих Гиммлер, министр внутренних дел и глава гестапо, как раз только что принес несколько дюжин. «Вот капсула для вас, фрау Юнге, — сказал мне Гитлер. — К сожалению, я ничего лучшего не могу предложить вам в качестве прощального подарка».