огурцы, которых это местечко так много выдаёт; отец сам ходил в капоте за достойной сохой; их бедный домик, родовое гнездо, занимал до сих пор шурин Чапинского, который, женившись на его сестре, скопил наследство.

Двоих братьев выслали из Лосиц сначала в школу в Бялой, где довольно хорошо учились, уже собственными силами добрались до Люблина, заканчивая учёбу, потом до Варшавы, в университет. Один, как мы видели, стал профессором, другой пошёл администраторской дорогой, не в состоянии, однако же выехать далеко.

Непомерно практичный, но достаточно тупого ума, который за определённые границы, где уже одной работы не хватает, а талант становится нужным, не перешёл, брат профессора наконец сделался бургомистром в одном торговом городе. Была это в его понимании ступень для дальнейшего роста; но на этой довольно удобной ступени со дня на день остался на всю жизнь. Женился там, обзавёлся хозяйством, познакомился с местностью и заработал состояние. Позже жена его умерла, дети тоже; вдовцом привязался он к накоплению денег и в этой профессии был слишком удачливым. Тайные сношения с евреями, для которых официальная позиция помогала, ссуда под проценты и тому подобные махинации, а жизнь более чем скромная, потому что каждый день более скупая, сделали его относительно для его положения резом.

По мере того как росли капиталы, росла и скупость пана Порфирия, росла жадность.

Он редко заглядывал в Варшаву, а когда приезжал, из экономии останавливался у брата. Кормил его брат, за что он благодарил его, иногда присылая испорченную дичь, подаренную ему кем-то и транспортированную бесплатно знакомым кондуктором дилижанса. Все их отношения ограничивались этим.

Чапинский младший думал ещё жениться на богатой вдове какого-нибудь мещанина, когда вдруг нежданно пришла апоплексия.

Наследство после умершего без завещания и потомства брата полностью перешло неожиданно к профессору, который не хотел сначала верить ни глазам, ни ушам, когда опись показала наличными в залоговых списках, акциях железной дороги и тому подобных до четырёхсот тысяч злотых, не считая менее определённых векселей и запутанных дел.

Это изменило не только довольно неприятное положение пенсионера, не только его надежды для дочери, но, к сожалению, даже способ созерцания мира.

Профессор, хоть старый, поддался дивной метаморфозе: почувствовал вступающую в него важность капиталиста; деньги, о которых с Сенекой и Горацием он отзывался так презрительно, вдруг стали приходиться ему по вкусу. Находил теперь, что они обязательно нужны для жизни, что только те не признают их важности, которые сами их не имеют. Это пугало Анну, но это совсем ни на что не влияло; осталась, как была, скорее ещё более следила за собой, чтобы не испортиться и не измениться.

Весть об этих деньгах бургомистра распространилась по городу из уст законника, которого Чапинский должен был использовать для ликвидации. Наследство немного увеличили для тем большего эффекта.

Анна была богатой наследницей, молодёжь находила её теперь ещё более красивой. Пан Эдвард уже не из дела чести франта, но всерьёз начал за ней ухаживать.

Его благородство, связи, колигации, разум статиста для отца девушки очень хорошо говорили за него.

Этот великий оппозиционер и патриот, республиканец, пенсионер невзначай сошёл с этой роли на консерватора, сблизился с Эдвардом. По правде говоря, до сих пор он находил, что правительство неумелое, злой воли… что не знает страны, и тому подобное; но также сильно отзывался против распутства молодёжи, недостатка уважения к старшим, против беспорядка духа, который завладел несовершеннолетними детьми.

Анна плакала и молчала; она сперва думала, что это вызывает потребность ворчать. Но позже ей сделалось грустно. Должна была признаться себе, что и отец её был… только человеком.

Обо всём этом Франек не знал; Анна немного старалась о том, чтобы его никто со стороны об этом не уведомил. А так как ничего в её одежде и привычках не изменилось, Франек остался в полной неосведомлённости о большом событии.

С некоторого времени Эдвард, который полюбил Анну, прежде чем она стала наследницей, всё настойчивей начал ей надоедать. Отца был вполне на его стороне; вместе с ним жаловались unisono на распущенность молодёжи; но Анна, которая раньше чувствовала к нему отвращение, теперь показывала ему ещё большее. Сколько бы раз они не встречались наедине, она не скрывала его. Эдвард молчал покорный, сносил, но был упрямым. Ему почти не было дела до красивой Анны, больше о том неожиданном приданом.

Боясь старой Ендреёвой, которая также ничего о том новом богатстве не знала, девушка, осведомлённая Касей, когда Франек был один, прибежала пожать руку приятелю и грустно с ним минуту пошептаться. Между ними эти события проскользнули как могильный саван; их любовь не имела тех ясных горизонтов, которые её раньше озаряли; сегодня оба чувствовали перед ней как бы кладбищенскую стену. Анне трудней было, чем когда-либо, прийти в дом на Старом Городе, потому что Эдвард в открытую за ней шпионил и почти всегда, входя или выходя, она где-нибудь с ним встречалась.

Этот упрямый влюблённый выводил её из себя, но оттолкнуть его было невозможно. Он мягко слушал упрёки, вежливо кланялся, назавтра возвращался снова. Холодная дрожь пробегала по Анне, когда она его видела, а была почти уверена, что его за собой увидит, когда ей меньше всего был нужен.

* * *

Это было хмурым и сырым вечером. По улицам Варшавы пробегали густые патрули, а этот симптом, который попеременно переставал и возобновлялся без видимых причин, часто наводил на дивные домыслы.

Несмотря на стражу, сновали маленькие кучки людей, особенно улочками поменьше, и расплывались по домам. Физиогномика города была грустной, вдалеке среди торжественного молчания били колокола, как бы часы долгой пытки.

На площади около замка было пусто, а ветер с Вислы временами его заметал и, попадая на соседние улицы, шумел в них как своевольный ребёнок. Густые, синие тучи пробегали по небу, на котором можно было только угадывать луну, но её видно не было.

Через Замковую площадь то пробегала какая-нибудь дрожка, которая останавливалась у ворот замка, то проскальзывал человек, обёрнутый плащём, который вдруг вбегал туда и исчезал в тёмных воротах. В немногих окнах светились бледные огоньки, объявляющие о каких-то бодрствующих людях.

Было уже далеко за десять часов.

В одном из нижних апартаментов, выходящих во внутренний двор замка, носящего ещё следы недавней реконструкции при Станиславе Августе, приёмная была полна каких-то личностей, которые при скупом свете одного бра, дымно горящего у стены, выдавались фантастически. Этой приёмной предшествовала узкая комнатка, в которой было несколько казаков и военных секретарей. В нём царила тишина, прерываемая разговором и осторожным позёвыванием этой