Ошеломленный пеликановской декларацией, Горемыкин решился наконец действовать. Орган за органом, клетка за клеткой он начал изгонять из себя раба. В процессе нравственного самоочищения литературовед осмелился открыто покупать в киосках «Союзпечати» оппозиционную прессу, и в первую очередь газету «Русский телепат», знаменитое средство массовой информации периода заката коммунизма.

Однажды в одном из номеров отважного органа Горемыкин прочитал статью Солженицына «Образованщина» — прочитал и сник. Великий писатель корил советских профи за тихое шушуканье в курилках, вместо громкой жизни не по лжи (статья была написана в 1973 году), а также сердился, что они шутки ради называют своих собак простыми человеческими именами.

Хотя Милица была кошкой, а не кобелем, петербуржуй принял укоры относительно кличек на свой счет и тут же задрожал: а вдруг вермонтский мудрец вернется на родину, подобно генералу Франко из Марокко в Мадрид или генералу Перону из Мадрида в Буэнос-Айрес, и начнет отправлять власть (параллелей было много, и все они были какие-то грозные). Пеликанов, который во время визитов в Ленинград активно занимался неформальными движениями со сладкотелой стенографисткой, поощрял педагога в его страхах и клеймил автора суровой статьи как экспонента инварианта интолерантности.

Горемыкин на всякий случай переименовал Милицу в Минерву, надеясь, что мифологическое имя удовлетворит высоким солженицынским требованиям, и затаился у себя в комнате, несмотря на перестроечные призывы Пеликанова.

— Ты только подумай, какие сейчас у нас происходят перемены! — восклицал столичный гость, музыкально поводя руками. — Мы с тобой мозг нации, следовательно, наш долг участвовать в управлении страной. В будущем, Родион, я вижу тебя членом парламента или даже министром.

— Язов… Крючков… Полозков… — трепетал в ответ педагог.

— Да что ты боишься этих номенклатурщиков, — шевелил шевелюрой Пеликанов. — Их карта бита! СССР идет к рыночному социализму, а то и подымай выше, к социалистическому капитализму.

— Пуго… Алкснис… Павлов… — трусил свое Горемыкин.

— Ну вот заладил, — журил его приятель, — а еще взрослый человек называется. Ты же доцент, причем с публикацией. Пойми, в стране возобновляется история. Нации нужны образованные, цивилизованные правители, способные преобразить тоталитарный советский Левиафан в кантональную демократию, где тон будет задавать научная и духовная элита, а не это быдло!

Пеликанов дирижерским жестом показал на стенку, за которой моряк, пенсионер и разбит(н)ая женщина громоматерно праздновали один из немногих оставшихся красных дней календаря. Горемыкин ужаснулся, что пеликановские восклицания могут быть ими услышаны через тонкую перегородку, но приятель продолжал ораторствовать.

— Вспомни, Родион, отцов-основателей Соединенных Штатов, потомственных американских интеллигентов, в 1776 году сочинивших гениальную конституцию для вновь созданного ими государства. Это были своего рода политические программисты, задавшие стране курс, по которой она успешно следует уже два века. И вот интересная деталь: некоторые из них впоследствии были избраны на пост президента.

Пеликанов был фигурой суперинформированной и иногда показывал такое понимание текущего момента, что Горемыкин мог только бледнеть от смелости его намеков.

— У вас в Питере есть свои орлы, — продолжал махать руками и языком седовласый вития. — Какой молодец тот же Собчак! Профессор, юрист, и в то же время настоящий политик западного типа. В Ленинграде такому человеку негде развернуться, пора ему думать о деятельности в масштабах всего Союза. Кто знает, а вдруг Анатолий Александрович станет Ликургом обновленного социалистического общества — у него есть для этого бэкграунд (Пеликанов привез импортное слово в культурном багаже и теперь с удовольствием показывал его ленинградским собеседникам).

— Какой-то он суровый, Миша, — кротко комментировал эти слова Горемыкин. — Говорят, у себя в университете он здорово закрутил гайки.

— А может, это даже к лучшему. Демократическому движению рохли не нужны. Вполне вероятно, что в борьбе за государство европейского типа нам придется применить азиатские методы насилия!

Пеликанов поднял красивые руки над головой, обхватил ими воображаемую секиру и принялся рубить ею воображаемые головы, на манер палача-освободителя.

— Вокруг темно, страшно, а тут появляется учение, мощно развитое из своих начал, — опасливо отвечал педагог.

Прав он был или нет, но горбачевская политика единого европейского дома привела к тому, что той же осенью Горемыкин к ужасу своему познакомился с коллегой-литературоведом из Голландии. Коллегу звали Рууд ван дер Проун, и был он, как и наш петербуржуй, специалистом по Достоевскому. Проун еще в 1980 году прочитал статью про памятники русским писателям в своей небольшой стране, умилился, озарился и, как только железный занавес начал ржаветь, отправился в Ленинград, чтобы познакомиться с ее автором.

Получив адрес Горемыкина через голландское консульство, которое со времен дружественного Петра Великого имело широкие связи в Северной Пальмире, Проун взобрался на пятый этаж дома на канале Случевского. После непонятных негоций с горемыкинскими соседями, сперва принявшими визитера за американского шпиона, потом — за немецкого кришнаита (гость был лыс, как зерно риса), он сошелся лицом к лицу с искомым Горемыкиным.

Встреча двух ученых была аллегорией отношений России и Запада.

Голландец минут десять барабанил в дверь комнаты, прежде чем она приоткрылась и в щели показался испуганный горемыкинский глаз. При виде глаза гость приветливо обнажил зубы и провозгласил:

— Я есть Рууд ван дер Проун из Лейден.

Петербуржуй попробовал спрятаться, но гость сунул в щель костистый нидерландский нос. Действуя им, как рычагом, он постепенно приоткрыл дверь, несмотря на противодействие педагога, и влез в его обиталище.

Проникнув в уже знакомую нам комнату с кошкой и этажеркой, голландец ткнул себя пальцем в грудь и повторил:

— Я есть Рууд ван дер Проун.

— Р-р-родион Г-г-горемыкин, — икнула впалая фигура, неумело маячившая перед пришельцем.

— Радио коромысло? — удивился гость.

— Р-р-родион Г-г-горемыкин, — вновь затрещал хозяин комнаты. Он был так напуган неожиданным визитом, что у него гортань зашла за нёбо.

— Роддом Громыко? — изумился гость.

Педагог пересилил переполнявшую его панику и написал свое имя на клочке бумаги, который показал Проуну. После того как последний понимающе кивнул (будучи профессиональным славистом, он неплохо читал по-русски), хозяин взял клочок назад, тщательно его смял и проглотил на глазах у ошарашенного посетителя — для конспирации. Тот, однако, этого не понял и заключил, что Горемыкин был загадочным славянином с мистериозной чернильной душой. Чтобы показать свое понимание экзотической культуры страны, в которой он находился, Проун вынул визитную карточку, продемонстрировал ее педагогу, а затем сложил в маленький квадратик и, морщась, отправил по тому же маршруту рот — пищевод — живот, но уже в собственном организме.