— ...но весь народ против них! — сказал Антоний громко и патетически.

Созиген спросил прямо, не следует ли теперь Клеопатре и её спутникам покинуть Рим:

— Я полагаю, что сейчас римским властям не до Египта!..

Клеопатра ждала, мышцы рук и ног напряглись невольно. Только не думать, только не думать о свободе, и тогда свобода придёт!..

Но Марк Антоний заметно смутился и путано заговорил о необходимости подписания какого-то соглашения. И тотчас сказал, что подписание этого соглашения возможно уладить быстро, очень быстро...

Потом все разошлись, потому что она велела всем разойтись и осталась в атриуме с Марком и спросила:

— Я по-прежнему пленница? — сухо...

А он не приближался к ней и говорил путано, что он разведётся с Фульвией, возьмёт с собой одного из мальчиков и уедет вместе с Маргаритой в Александрию! Потому что он уже давно хочет в Александрию! Душа у него такая же греко-македонская, африканская, азиатская, как у неё! Надо только подождать совсем немножко! И никто не запутает его в эти политические интриги! А надо только подождать, совсем немножко подождать!..

— ...я приеду завтра!..

И она даже обрадовалась, когда он это сказал. Ей хотелось побыть одной. Ведь всё равно она, такая жизнелюбивая, не могла действовать, не имела такой возможности — действовать! Она хотела жить, а жизнь всё время куда-то убегала от неё. Однажды она сказала Аполлодору, что жизнь подсовывает ей вместо себя папирусы и пергамены. А теперь жизнь совсем ничего не подсовывала, только пустоту какую-то, морок, блеф!.. Хотя, как вы понимаете, карты игральные ещё не были изобретены...

Она сидела на постели, поджав под себя ноги, и переписывала стихотворение. Она сочинила стихотворение и теперь переписывала набело...

Единственный человек, с которым я...

Сейчас лежит вытянутый, исколотый кинжалами.

Наверное, руки его сделались прозрачными.

Это означает умереть в старости?

Он улыбался, он, в сущности, заботился обо мне.

Он говорил, что я красива и умна.

Он целовал мои руки и мои волосы.

Он умер.

Умирают все, которые хотят быть моими отцами!

И я остаюсь ничья!..[67]

Она переписала стихотворение и стала плакать. Она плакала громко. А кто мог услышать её? Ирас и Хармиана? Ведь всё равно было, услышат они её плач, или нет...

Антоний приезжал ещё несколько раз и говорил, что волнение в городе постепенно утихает. Сначала было кинулись поджигать дома заговорщиков, хотели с ними расправиться, но никого из них не смогли отыскать. Убили какого-то Цинну, то есть, собственно, этот Цинна числился среди друзей Цезаря, а кто-то пустил слух, будто среди заговорщиков был какой-то Цинна, и толпа разорвала этого Цинну, то есть ни в чём не повинного, на куски!

Завещание Цезаря, составленное в Лавиканском поместье в сентябрьские иды, почти за год до смерти, тесть Цезаря, Луций Пизон, решил вскрыть именно в доме Антония. Цезарь официально объявлял своими наследниками трёх своих внучатых племянников, внуков своих сестёр: Луция Пинария, Квинта Педия и Гая Октавиана. Этого последнего, официально им усыновлённого, он выделял особо. Но что будет дальше, какая власть установится в Риме, никто не знал! Маргарита хотела увидеть хотя бы похороны Цезаря, но Марк смущённо сказал, что лучше ей не показываться на людях.

— Почему? Потому что я пленница?

— Нет, нет! Но ведь так получилось, я должен много денег. Это Фульвия... Она помогла мне заплатить долги...

— Она приказала держать меня в заточении?

— Что ты! Но я не могу вот так всё бросить! Я должен уладить соглашение, чтобы Египет получил независимость, чтобы Рим забыл о Египте! И мы уедем!..

Возразить было нечего! Он пообещал рассказать ей о похоронах. Обещание сдержал. Рассказал, как на Марсовом поле, близ гробницы Юлии, дочери Цезаря, сооружён был погребальный костёр. Все шли с приношениями и воздавали покойному все человеческие и божеские почести. В огонь бросали дорогие одежды, музыкальные инструменты, старые легионеры жгли оружие. Среди этой безмерной скорби множество иноземцев то тут, то там оплакивали убитого каждый на свой лад, особенно иудеи...

* * *

Несколько раз она просила Марка повторить рассказ о похоронах и плакала.

Затем Антоний перестал говорить ей о своих долгах и о Фульвии. Теперь он объяснял Маргарите, что ему прежде всего необходимо укрепить своё положение в Риме:

— ...Брут и Кассий бежали в Грецию. Октавиан — мальчишка! Если власть над Римом перейдёт в мои руки, так будет лучше для нас обоих, для тебя и для меня!..

Теперь к ней никто не приезжал, кроме него. Она по-настоящему боялась. Собственно, её могли убить каждый день! Когда приезжал Марк, она, уже не скрывая своего страха, цеплялась за него, за своего единственного защитника. Он успокаивал её, говорил, что поместье в Трастевере охраняется верными людьми! Она решилась робко спросить его о его жене. Он смешался и быстро проговорил, что Фульвия тоже заинтересована в том, чтобы «...власть была в моих руках...» Более она не спрашивала. Потому что он говорил так, как он всегда говорил, то есть путано и противоречиво...

— ...для начала я требую себе в управление Цизальпинскую Галлию...

То, что затем происходило, представлялось ей в её заточении совершенно внутренним римским делом. Сенат возмутился требованием Антония, молодой Октавиан произносил зажигательные речи. И наконец, решительно выступил Цицерон, пытавшийся, наперекор всякой логике, увидеть в молодом Гае Цезаре Октавиане отнюдь не будущего самовластного правителя, но... защитника восстановленной республики!.. Началось, благодаря словесному искусству Цицерона, естественно, сражение текстов. Старый оратор, всегда сравнивавший себя с Демосфеном, и на этот раз вспомнил о своём греческом предшественнике в некотором роде, о его уже знаменитых речах, направленных против Филиппа Македонского, отца великого Александра. Впрочем, несмотря на эти знаменитые филиппики, и Афины, да и все греческие государства, потеряли в некотором итоге свою независимость! И тем не менее... любимым чтением римских интеллектуалов сделались теперь «филиппики» Цицерона, направленные против наглости Марка Антония! Цицерон и Антоний — попеременно! — являлись в сенат и произносили пылкие речи, то есть друг против друга! Затем, уже в письменном виде, эти речи с любопытством читала римская молодёжь! Антоний привёз в Трастевере списки речей, Цицерона и своих. Цицерон, как и возможно было ожидать, показывал себя отличным стилистом: