— А где его мать? — спросила она.

— Умерла.

Пьер обернулся к ней. Взглянув на внезапно посерьезневшее лицо мальчугана, Северина едва подавила рыдание. Покачала головой, покраснев от еле сдерживаемого волнения, вскочила и убежала на кухню. Появились другие постояльцы. Франц озабоченно наблюдал за своими хозяевами издали, догадываясь, что происходит что-то необычное. Клиенты стали звать служанку. Явился хозяин, заинтригованно посмотрел на Себастьяна, Александра, Пьера и Франца, потом подошел к вновь прибывшим. Через несколько минут Себастьян встал и отправился на кухню. Отец и дочь смотрели друг на друга, стоя под окороками, связками лука и чеснока, подвешенными к потолку.

— Идемте, Северина, — сказал Себастьян ласково.

Она бросилась в его объятия, уже не сдерживая слез.

Заглянувший в дверь хозяин оторопел, наблюдая эту сцену.

— Северина, — выговорил он наконец. — Те господа в зале хотели бы пива и закусок.

— Они будут последними, кого она обслужит, — объявил ему Себастьян.

— Это почему же, позвольте спросить?

— Потому что она моя дочь.

Быть может, легенды о внезапно окаменевших людях не совсем лишены правды. Во всяком случае, застывший с открытым ртом хозяин гостиницы еще довольно долго не мог пошевелиться.

Себастьян же подумал о непредсказуемом нраве судьбы, отнявшей у них любимую женщину, но подарившей взамен другую, которую им предстояло полюбить.

Через неделю при посредстве Эймона де Бель-Иля, которому он сообщил наконец о своем прибытии в Париж, Себастьян купил себе подходящее жилище на улице Нев-Сент-Оноре, одно из зданий дворца де Ноайлей — девять покоев и подсобные помещения, занимавшие два этажа с мансардами. Дом был не слишком обветшалым, и, чтобы вернуть ему былой блеск, потребовались лишь труды уборщиков и обойщиков. Вскоре Себастьян обосновался там вместе с Александром, Севериной и Пьером. Франц, назначенный дворецким и знающий привычки своего хозяина, следил за тем, чтобы в доме соблюдался удобный для всех распорядок.

Новизна и изящество обстановки помогли Северине начать другую жизнь без особых усилий. Ей был нужен новый гардероб. Поскольку у нее не было почти ничего, это оказалось нетрудно. Скромная по природе, Северина предпочла платья английского покроя, больше подходившие для повседневной носки, поскольку те были без тугих корсетов и фижм, и только по настоянию Себастьяна решилась добавить к простому ситцу несколько парчовых и шелковых нарядов по французской моде, которые княгине Полиболос — таково отныне стало ее имя — предстояло носить в свете. Хлопоты суетившихся вокруг нее модисток вызывали у молодой женщины приступы неудержимого смеха, а подаренное Себастьяном ожерелье из жемчуга и алмазов просто ошеломило. Хоть она и свыклась с реальностью своих новых семейных уз, но роскоши все же чуралась. С чем ее отец и поздравил себя в глубине души.

Тем не менее Северина изменилась. Ничего не утратив от своего природного обаяния, она приобрела отныне приветливую, лишенную какой бы то ни было спеси сдержанность. Поняв, что угождает таким образом своим покровителям и оправдывает свое новое положение, она становилась дамой. При атласных туфельках и алмазах на пальцах манеры трактирной служанки выглядели бы пародией.

Конечно, в большей части эта метаморфоза была обязана ее рассудку. Но роль, которую втайне прочили ей Себастьян с Александром — заменить Пьеру мать, — Северина взяла на себя по велению сердца. Одиночеству, от которого ребенок страдал после смерти Данаи, был положен конец; мальчик инстинктивно откликнулся на нежность, которую дарила ему эта женщина, внезапно вошедшая в их круг, и лишь от неуверенности в своем родстве с ней малыш порой бросал на старших вопросительные взгляды.

Не зная, сколько времени они пробудут в Париже, Александр нанял для своего сына учителя французского языка и вдруг обнаружил с добродушной улыбкой, что у того на самом деле двое учеников, поскольку на уроках неизменно присутствовала Северина, всегда безмолвно, под тем предлогом, будто бы присматривает за мальчиком. А недели две спустя Себастьян случайно застал дочь за попыткой что-то писать, хотя прежде она отродясь не держала в руках перо.

Северину смущало также, что за столом ей прислуживает лакей, но она смирилась с этой непривычной для нее роскошью, взяв на себя надзор за кухней, и впредь следила, чтобы там готовили строго по указаниям Себастьяна; она поняла, что в ее новой семье не любят жирных блюд, а ценят тонкий вкус, и даже если воздадут должное бокалу-другому вина, то встают из-за стола с ясной головой. Да и у нее самой улучшился цвет лица, когда она отвыкла от прежней грубоватой пищи и простецких вин.

— Полагаю, — сказал как-то Себастьян своему сыну, — что Лондон не станет слишком большой переменой для Северины.

— А как же Пьер? Какую страну он будет считать своей? — спросил Александр.

— Это вы сами решите. Но не думаю, что свободный человек должен быть привязан только к одной стране.

— Сколько времени мне еще придется пробыть в Париже?

— Пока не научитесь быть графом де Сен-Жерменом.

Ответ ошарашил Александра.

— Я ведь не вечен, — пояснил Себастьян. — Но вы мне уступите частицу своей жизни. По крайней мере, если захотите.

Ни тот ни другой не помнили, чтобы когда-нибудь так долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Оба продолжили молчать и после того, как Александр опустил глаза.

Себастьян рассматривал оттиск гравюры, изображавшей его самого в виде изящного господина с задумчивым, доброжелательным лицом. Но в котором чувствовалось и что-то иное, неуловимое.

Что-то напомнившее ему лицо матери. Такое, каким оно было когда-то. Давным-давно.

Господинн Вюйом, портретист, привлеченный маркизой д'Юрфе, ожидал отзыва о своей работе, как отец, топчущийся у двери опочивальни среди кувшинов с подогретой водой, ждет сообщения повитухи о том, кого же произвела на свет его супруга — мальчика или девочку.

— Восхитительно, — сказал наконец Себастьян, положив оттиск на стол своего кабинета. — Будто застывшее зеркальное отражение. Многоточие.

— Что, простите? — спросил заинтригованный господин Вюйом.

— Я говорю: многоточие. Ощущение как от незавершенной фразы, каковой и является жизнь, еще не дошедшая до последней точки.

Господин Вюйом встречал немало остроумных людей; он рассмеялся.

— Редкая похвала, господин граф!

— Как и ваш талант. Он подчиняется великому закону искусства. Ведь никогда не знаешь, что видишь. Сейчас взгляд модели здесь, а через миг — где-то в другом месте. Одно биение сердца — и выражение уже изменилось. Казалось, что поймана самая суть человека, а это всего лишь одно мгновение его жизни. И в итоге написан портрет кого-то другого. Да и у самого художника тем временем изменилось настроение. Это как на конной охоте — все равно что на всем скаку пытаться попасть в движущуюся цель. Видите ли, господин Вюйом, я себе частенько говорил, когда сам баловался кистью (вам ведь наверняка известно, что я пробовал свои силы в этом искусстве): единственный способ преуспеть — это написать подряд десять, двадцать, сто портретов.