сны, летать в облаках бездарным поэтом и падать оземь с небес как падают порой падшие писатели — купидончики, не сдавши экзамена по антитавтологии.

С недавних пор, нализавшись волшебного — как оказалось — Фуйшуя, — папа — зараза Никоше того при прощаниях не открыл — Никоша легко и без церемоний мог носиться по крышам, заглядывать в трубы и запросто перелетать с одной на другую.

А также — но то при великой нужде — мог ловко прыгать с большой высоты на землю, правильно спружиня, не взирая на деревенскую неопытность, отсутствие в городских дворах туалетов и наплюя на число городских этажей.

Пять, семь, или сколько этажей в тех домах — вышках?

Никоше, — а по — взрослому Никон, а в материнскую и одноглазую Виллинскую шутку Никонианин, почти что Константин, — ему без разницы.

— Да и разве есть такие высокие дома в нашем невыдуманном и реальном, как вся наша история, царстве? Русские церквы, — соизволивает он заметить, — вообще без этажей. В них антресоли — для любопытной массы, а хоры — для тонкоголосых певцов и баб в черных исподних сарафанах, с опущенными в камень глазами.

Чего там они в камнях нашли? Накапанный стеарин? Ноты Моцарта? Запах Бетховена? Особо церковный нотный стан?

В церквах имеются крутые, винтообразные лестницы. Предназначены они для колокольщиков, по пьяни и совершенно за просто так, не раз испытывавших крепость конструкций и неоднократно рёбрами пересчитывавших ступени.

Ступеней так много, а ответственные служки, кружа спиралью, так часто по дороге меняют мысли, что достоверно количество ступеней до сих пор не определено.

В царстве, может, и не было этажей иных, кроме соборных пространств: для кого, для чего они?

— Есть ли Бог вообще? — сомневается Никошка — малолетка — вот же новый отступник Христовый! Бог ему ничего хорошего не предложил, — страдай, говорит, за веру и на веру.

— Для красивого звука и купола все эти, и шатры, — думает Никоша.

Для сердечной любви, от середины пущенной и мечущейся многократно, отталкиваясь от голов слушателей, дробясь в стенах и снова концентрируясь в верхней точке. Выше любви к Богу в церкви для прихожан ничего нету. А есть ли бог за шатрами — кто его знает. Может, тут же забывают, споткнувшись о порог?

В этом году Бог для русских исчез напрочь, сильно приболел, согнулся в корчах, завернулся в себя. Миром правит дьявол. Помогают бесы. Рисуют кабалистические значки. В форточки, в приоткрытые створки, в вентиляцию поглядывают зелёноболотные черти, притворяясь, кто воронами, а кто сороками — воровками. Спрятались, разбежались вежливые домовые. Трещат вампирами угли от золотой мебели, выскакивают тараканами гвоздики и падают мёртвыми, чёрными, скрюченными в золу.

И, кажется, отвернулись от человечества все иконные мученические лица.

Смотрит Никошка вверх: Бог только там, где порой посиживают голуби, притворяясь слабыми душами умерших, и, хорохорясь перьями, надувая хвосты, целуясь и воркуя друг с дружкой, если речь идёт про венчанье, кидая белым вниз, ежели речь шла о гигиене и надобности скорейшего ремонта.

***

Из высоких штатских домов в городах торчат, упёршись в мостовые булыжники, господские хоромы — что на главных прошпектах.

Стоят, вытянувшись надменными часовыми, жёлтые дома, бывшие когда — то государевыми.

Имеются дома для завладения общественными умами и вправления в мозги ослушников и ненадёжных мечтателей правды — именно той, которую единственно следует читать согласно наставлениям «Разбойной избы».

Хороши, но запоздали советы более поздних последователей — уже заплесневелых и изъеденных в гробах генералов Бенкендорфов из Третьих отделений Имперских канцелярий. А крепкие стены подобных зданий, но с новой революционной начинкой, по — прежнему должны свидетельствовать и показывать каждому на неотвратимость наказания.

Того Никоша ещё в точности не знал. Не знакомился потому.

То ещё, — но уже в редкостных количествах: библиотеки публичные, суды, бывшие дворянские собрания — опять же отменённые Думы, — концертные вокзалы и сцены для кривлянья ногами и выпячиваниями не особенно нужных Шекспиров, радикальных «Свадеб Фигаро» и совсем уж нелепых «Вечеров близ Диканьки». Зачем только кто — то придумал Диканьку? К чему смех в надземном аду?

***

Для бывших царей — всё запрещённое народу имеет вкус порнографики и демократии. Это уже царственные, самые смакотные развлечения.

Привлечение к смотренью скабрёзы и мусолке запрещённого — шаг к всенародной любви. И, покудова у царей бал вершили шуты и убогие калики, то театры были никому не нужны.

И, о вред цивилизации! — только стоило пойти по моде англичан, открыть запретные шторки широкой публике по высшему соизволению начальства — а это уже обида не только дворянам, но и буржуйству — …стоило только разок клюнуть на Гоголя и Грибоедова, прочитать стихи Алессандры Клок, пожалеть Шиллера, как тут всё и началось. Возник Маяковский: как на плесени вырос. Футуризм поначалу понравился Серёге Есенину, а потом также быстро разонравился — как принюхалась к стишкам Лубянка и стал почитывать их великолепный критик Луначарский.

— Писать — пиши, а листовки почто клеить? Улицу, говоришь, своим именем переименовать хочешь? Вставай в очередь: не всё сразу! Жди двадцать первого года. Мы как раз собрались кое — какие вывески поменять… А покамест в «Стойле» побудь. Шарлатан! Хочешь научиться писать, сходи как Демьян для творческого вдохновения… Знаешь куда?

— Догадываюсь. Так её уж расстреляли48.

— Не боись, ещё таких много… Тебе лучше девочка или мальчик?

Пошли разговорчики, — не от поэтов, конечно, — родилась несогласность, следы её ищи в загранице. Отыскался порох и засунулся он в осколочные железяки именитых бросальщиков. Поэты тут не причём.

Хотя… Вот же чёрт, Мариенгоф! — Толик, что с тобой?

…Твердь, твердь, за вихры зыбим,

Святость хлещем свистящей нагайкой

И хилое тело Христа на дыбе

Вздыбливаем в Чрезвычайке…

Вот это же твоё: «Зелёных облаков стоячие пруды… Умри, Мариенгоф, лучше ты не напишешь!»

Ну да ладно. Простится Толику невинное заигрывание с ЧК. Терроризм, говорите, развели? Может и так.

Есть маузеры у чека. А браунингов у заезжих стрелков — как василеостровской и манежной грязи!

А вот и великая восковая кунсткамера, подсуетившись новациями, прибыла с заграницы и путешествует по странам: в витринах её теперь Плеве с дыркой в голове и венком сверху.

Страдалец! Отмучился. Успокоился, наконец.

Там вон скрючился Столыпин, тоже с фальшивым венком.

Притихший череп Великого князя за стеклом: в натюрморте с размозжёнными кистями, суставами, отдельными и склеенными руками — ногами и тож со стеариновыми цветами.

Говорят, пошейный портрет Николая ехал в спирте для опознания в Москву в американском вагоне, в одном из семи подарочных ящиков. Не зря брехали друзья