комбедноте стали кушать чужих младенцев.

— Может и своих заодно хрумкают каннибалы, — говорят жёлтые газеты того времени. Рассуждают: к чему им ребёнок в дороге?

Врут, поди, газетчики!

— До плаценты не додумались, не скумекали русичи, — говорят, посмеиваясь, опытные чинские гурманы. Кошки, а особенно котята, им нравятся больше. Но кошки толще котят. Но и выращивать их некогда.

— Не выходи из ограды. Сиди дома, — говорят русским деткам городские, заботливые, настоящие матери.

— Не отпускай кухаркину, гувернантскую, папкину руку!

— Не плачь: голодный татарин (сибиряк, хохол, казак, цыган) услышат. Вон они, с ножами — то по ночам колобродят. Точат об ремни самодельное железо и на крутильном наждаке искрят лезвиями профессора этих дел.

Поуменьшилось от таких безобразий бродячего собачества.

С уходом с улиц псины кончился в прачечных стиральный порошок.

Да что порошок! Исчезло даже на жёлтой стороне50 Петрограда мыло.

Вдобавок суровые ветры оборвали чахоточные леса соборов и посыпалась как перхоть с облысевших голов лёгкая крышная жесть.

***

В золочёные купола Исаакия Никоша по той простой дырявой причине стал заходить как к себе домой. Но там не интересно: вместо ожидаемого великого пространства обнаружил только щель, чуть более толстую, чем промежуток между скорлупой и плёнкой белка. На верхнюю башенку вела зигзагами чугунная лесенка. Под лесенкой дохлая кошка, ближе к шпилю — засохшие тушки голубей. Несъедобно это. И не с кем словом перемолвиться.

Балуясь озорным приглядом и пчёлкой трудясь над личным пропитанием, летал Никоша безмерно, побаиваясь только случайной стрельбы, которая порой усердствовала по любым пустякам, — что твой рождественский фейерверк.

Видал кто — нибудь такое, чтобы каждую ночь праздник?

Никто такого раньше не видел.

А в бывшей столице оживлённо и развесело с этим балаганом.

Никоша, изучая свежеиспечённые и черствеющие сразу до чугунной крепкости правила революции, любил заглядывать в окна и форточки, наблюдая за любовными растопырками, непрекращающимися, странными при любых невзгодах. Любопытничал и примечал за ещё более вечным домашним браньём, за звонким, извечным сковородочно — головным бумом общественных — на этаж — кухонь, за кровавыми разборками в редких теперь благотворительных столовых.

Не брезговал Никоша нюхать брюквенных борщей и пробовать собачьих котлет. В подвалы только не заглядывал Никоша: страхом поножовщины и каннибализма глядят побитые, смурые глаза подвалов.

Но, надо сказать, находясь в сытости и довольстве против нелетающих сограждан, Никоша никогда не перегибал палку, и ни разу не попадался за открыванием чужих кастрюль.

Попробовал, пригубил и хорош: можно лететь в следующий дом.

Забрёл как — то «по работе» в крышу Эрмитажа.

Ба! Нашёл в стропильных рядах свёрток с золотыми монетами.

Всё аккуратненько сложено в табачный мешок и зарыто в золу. В количестве десять штук.

Десять — не клад, и не еда, а кладик маленький, называется просто находкой. Если бы не одно обстоятельство.

Монеты размером с вершок. Это ещё не горы и не состояние, но уже клад.

И весом, — всё если сложить вместе — то пуда два будет.

А что?

Это, ой — ёй, какие огромные монеты.

Кто ж такие чеканил?

Монеты — как колёса у тачки горовщика.

Может, и не монеты даже, а древнеримские диски для целей астрономии. Потому как для удобства поднимания на обсерваторию у них с обратной стороны было приспособлено по ручке.

Деньги идут к деньгам!

Хоть и нет их у Никоши, но память краски — то осталась!

Может, это были такие специальные щиты малые для тренировок гладиаторов, или — если уж дальше гадать — для игр императорских детей.

— Сон, что ли?

Может, крышки от малых кофейных кострюль были золотыми у императоров?

— Помутнение рассудка?

Монеты — крышки — щиты были с полустёртыми орлами и с полностью неизвестной надобностью.

Совсем ерунда какая — то. Никоша, опомнись! Ищи и ешь детские шоколадные трюфельки!

Чего они — золотки эти — делали на крыше Эрмитажа никто не знает.

Кто их поднял туда, как они оказались вне списков?

Кто не успел справить их заграницу, почему не стало это нужное стране золото партийным?

Только намёк на то есть.

Но, Никоше это было неважным. Сон всё равно крепок у Никоши. Молодость! Зеленость!

И не слыхивал он про золото у главной партии.

Партий было тогда немало. Среди них были не особо любимые, и не оформились пока ещё категорически главные.

Думал, думал Никоша. — Что же делать ему с подаренными судьбой благодатными колёсами?

— Может, вместо обыкновенного тележного обода их приспособить для катания кочергой?

Но, вроде, возраст был уже не тот.

Кончались папины денежки, если не сказать, что они были уже на исходе, и сало давно было съедено. Хозяйка всё наворачивает цену комнаты. В угол, что ли, перемещаться, или ещё в других доходных домах место поискать? Говорят, в Гороховой бывшей улице есть дешевше. И стал прыгать Никоша по окнам уже со второй целью. И, кажется, нашёл. Живут в хате той две девки и два ребятёнка. Добрые вроде. Кажется, и дела у них плохи. Вот и попробует на днях Никоша до них сходить. — Продать, продать колёсики, хотя бы пару для начала!

Как продать, Никоша не знал, но уверен был, что сможет. Да и тётки расскажут, коли они коренные жительницы Питера… Петрограда теперь… Никак не привыкнуть!

— А Питер — то как — то лучше, хоть и по нерусски звучит.

Но сначала Никоше надо было клад унести и перезарыть, как делают ловкие пираты. А раз зарыть на своей крыше Никоше не удаётся — маловато доходным домом было посыпано земельки — то тогда тупо спрятать во дворе, а ещё лучше на… на… на кладбище. Кто захочет копаться среди покойников? На то и расчёт.

— Сколь надоела эта похоронная тема! Отстаньте, а? — кричит Никоша, летя по сонному небу, — не хочу на кладбище. Рано мне ещё!

Эх, Никоша, Никоша! Всё — то у тебя ещё впереди.

Не нашёл ты черты между сном и реальностью.

Прикинь, где — то на пути к тебе иностранная девушка Клавдия, Маринка — пулемётчица, Наилька — дурочка.

Да и глупый, наивный Михейша Игоревич Полиевктов вот — вот встретится на твоём пути.

Вон он: уже защёлкивает свои чемоданы.

АЛЧНЫЕ, ХИТРЫЕ, ЖЕСТОКИЕ

"Самый ужасный год в России был 1918–й.

Хуже его был только 1919–й".

Михаил Булгаков

1919 год.

— Чего?

— Дык вот, хотите верьте, братья, хотите нет…

Бум, лёгкая, почти товарищеская затрещина!

— Расслабьсь, орёл! Правду бреши, Стёпка — На. Не ври нам. Тебе веру теперь снова заслужить надо.

— Есть бабки у старухи