Такова точка зрения группы на власть. Каково же отношение самого вождя к своим обязанностям? Какие причины толкают его взвалить на себя груз, порой слишком тяжелый? Вождь группы намбиквара отдает себе отчет в том, что взялся за исполнение трудной роли; он должен приложить немало усилий, чтобы удержать свое положение. Кроме того, если он не стремится к его улучшению, он рискует потерять то, чего добился, потратив месяцы, а то и годы. Возможно, в этом кроется причина, по которой многие люди уклоняются от власти. Но почему же тогда другие не отказываются от нее и даже стараются ее добиться? Сложно судить о психологических мотивах, тем более рассматривая культуру, совершенно отличную от нашей. Однако можно сказать, что полигамной привилегии, какой бы ни была ее привлекательность, с точки зрения отношения полов, чувственной или социальной, будет недостаточно, чтобы сделать власть привлекательной. Полигамный брак – это техническое условие власти; интимные удовольствия с этой точки зрения имеют только вспомогательное значение. Здесь должно быть нечто большее. Вспоминая нравственные и психологические черты разных вождей намбиквара и пытаясь выявить мимолетные нюансы их личности (которые не поддаются научному анализу, но которые так ценишь в ходе дружеского общения), приходишь к выводу: вожди появляются, потому что в любой человеческой группе есть мужчины, которые, в отличие от своих товарищей, ценят престиж, не боятся брать на себя ответственность, которым тяжесть общественных дел приносит удовлетворение. Эти индивидуальные качества развиваются и используются различными культурами в той или иной степени. Но их существование в обществе, которому чужд дух соперничества, как, например, обществу намбиквара, наводит на мысль, что их происхождение обусловлено не только социальными причинами. Они присущи психологии отдельных личностей, из которых состоит любое общество. Каждый человек уникален, и даже в примитивных племенах, которые строго следуют традиции, индивидуальные различия отражены с таким изяществом и использованы с таким прилежанием, как и в нашей «индивидуалистической» цивилизации.

В другой форме это было «чудо», упомянутое Лейбницем по поводу американских дикарей, чьи нравы, описанные первыми путешественниками, обучили его «никогда не использовать для доказательства гипотезы политической философии». Что касается меня, я отправился на край света в поисках того, что Руссо называет «почти неощутимыми изменениями начального состояния». За завесой слишком замысловатых законов кадиувеу и бороро я продолжил поиски государства, которого, как говорил Руссо, «нет больше, которого, может быть, никогда и не было и которого, вероятно, никогда не будет, но о котором, однако, необходимо иметь правильные представления, чтобы судить о нашем сегодняшнем состоянии». Я думал, что мне повезло больше, что я обнаружил его в умирающем обществе, но было бесполезно спрашивать себя, являлось оно пережитком или нет: традиционное или вырождающееся, оно предстало мне в одной из самых ничтожных форм социальной и политической организации. И я не нуждался в том, чтобы обращаться к истории, которая сохранила эту форму в этом примитивном состоянии или которая, что больше похоже на правду, довела его до этой формы. Мне было достаточно наблюдать за ходом социологического эксперимента, который проходил на моих глазах, но так и остался для меня загадкой.

Я искал простейшую форму общества. И общество намбиквара оказалось именно таким – я нашел там только людей.

Я покинул Куябу в июне. Сейчас сентябрь. Уже три месяца я брожу по плоскогорью. Живу в лагере с индейцами, пока отдыхают волы и мулы, или размышляю о смысле моего предприятия, когда тряская иноходь мула набивает мне синяки, ставшие настолько привычными, что кажутся неотъемлемой частью моего тела и мне бы даже их не хватало, если бы они не появлялись каждое утро. Путешествие очень скучное. Целыми неделями перед моими глазами проплывает одна и та же картина – саванна, такая безводная, что живую зелень растений трудно отличить от опавших листьев. Черные следы пожаров кажутся естественным результатом засухи.

Наш маршрут проходил из Утиарити в Журуэну, потом в Жуину, Кампус-Новус и Вильену. Теперь мы направлялись к последним постам плоскогорья, в Трес-Буритис и Баран-ди-Мелгасу, которые расположены у самого его подножия. На каждом или почти каждом переходе мы теряли одного или двух волов, погибавших от жажды, усталости или в результате отравления ядовитыми растениями на пастбищах. Некоторые животные упали с поклажей в воду, когда мы переходили реку по прогнившему мостику, и нам с большим трудом удалось спасти сокровища экспедиции. Но такие случаи редки, каждый день повторяется одно и то же: мы разбиваем лагерь, вешаем гамаки и противомоскитные сетки, размещаем багаж и вьючные седла так, чтобы они не стали добычей термитов, ухаживаем за животными. На следующее утро все происходит в обратном порядке. Или же, когда внезапно появляется группа туземцев, начинается другая рутина: мы записываем их имена, узнаем, как на их языке называются части тела, а также термины, обозначающие родственные связи, генеалогию, их имущество. Я чувствую себя путешествующим бюрократом.

Дождя не было пять месяцев, а вместе с ним и дичи. Иногда удавалось подстрелить чахлого попугая или поймать ящерицу тупинамбис, чтобы сварить ее с рисом, или зажарить в панцире наземную черепаху или броненосца с жирным и черным мясом. Но чаще всего приходилось довольствоваться вяленым мясом, приготовленным несколько месяцев назад мясником Куябы. Каждое утро мы раскладывали его на солнце, очищали толстые куски от копошащихся червей, чтобы завтра найти его в том же состоянии. Однажды нам повезло – кто-то убил дикого кабана. Это недожаренное мясо опьянило нас больше, чем вино. Каждый съел по целому фунту. Именно тогда я понял природу так называемой прожорливости дикарей, упоминаемой столькими путешественниками как доказательство их грубости. Достаточно было разделить их образ жизни, чтобы познать этот постоянный голод, утоление которого приносит большее, чем просто насыщение, – ощущение счастья.

Понемногу пейзаж менялся. Древние кристаллические или осадочные почвы центрального плоскогорья уступали место глинистым. Саванна начала переходить в зону сухого леса с каштановыми деревьями (не такими, как в наших лесах, а бразильскими: Bertholletia excelsa) и с копайферами, большими деревьями, выделяющими бальзам. Прозрачные ручьи становятся мутными, с желтой водой и гнилостным запахом. Повсюду заметны обвалы: холмы, источенные эрозией, у подножия которых образуются болота с высокими травами сапезаль и пальмами бурити. На их берегах мулы топчут поля диких ананасов: маленькие фрукты желтого с оранжевым отливом цвета и мякотью, полной крупных черных косточек. Их вкус представляет собой нечто среднее между вкусом культурного сорта и самой великолепной малины. Из земли поднимается этот забытый за прошедшие месяцы аромат горячего шоколада, который является не чем иным, как запахом тропической растительности и органического разложения. И вдруг понимаешь, что эта почва могла родить какао, так же как в Верхнем Провансе затхлые запахи увядающего лавандового поля дают понять, что под землей растут трюфели. Последний уступ ведет на луг, который отвесно спускается к телеграфному посту Баран-ди-Мелгасу: дальше, насколько хватает глаз, простирается долина Машаду, а за ней – амазонский лес, который тянется на полторы тысячи километров до венесуэльской границы.