«Движение ускоряет кровообращение, — сказал он. — И укрепляет мышцы. Сидячий образ жизни вреден для спины, и вы сами будете рады, если примете меры предосторожности».

Эмма все это знала, и ей было немного не по себе оттого, что доктор Вальтер считал необходимым говорить столь очевидные вещи. Можно подумать, она никогда раньше не рожала!

Сунув ключ в карман, Эмма пошла на кухню и предупредила фрау Эмменталь, что собирается прогуляться.

Она надела легкое пальто, шляпу и, прихватив тросточку, пошла по садовой дорожке к озеру, намереваясь пройтись по берегу. «Я буду искать круглые камушки и думать о Тересе Авильской».

Через десять минут, отыскав круглый камень, который как раз помещался в ладонь, она остановилась и посмотрела на противоположный берег.

«Я хочу туда. Хочу переплыть озеро».

Она глянула в сторону города. Вон пристань, а вдалеке паром, возвращающийся из Цюриха.

Эмма выудила из кармана часы. Если поторопиться, можно успеть на паром, который должен отплыть в город ровно в три.

Очутившись на палубе и встав у перил, она почувствовала себя заново рожденной. Ветерок доносил запахи леса, несколько чаек с криками летели за паромом в надежде, что пассажиры бросят им кусочек хлеба или булочки из буфета. Дети часто кормили их, но у Эммы не было настроения. Ей хотелось просто стоять и смотреть на воду, думая о Маноло и о том, как могла сложиться его жизнь, если бы чудо произошло и он обрел власть над своими непослушными членами. Фраза «он всего лишь пастух» не выходила у нее из головы — и Эмма не понимала, почему. Неужели это так важно, что он всего лишь пастух? Нет, конечно. И все же…

Надо спросить у Карла Густава. Выходит, ее чувство сострадания избирательно? Эта мысль не давала ей покоя. Как-то раз, когда они гуляли в воскресенье в Шаффхаузене, отец сказал матери ужасную вещь. В том году Эмме исполнилось десять лет. 1892 год… Как давно это было! На улице упал старик с длинной белой бородой, и никто не помог ему встать. Мать Эммы нагнулась было к нему, но отец притянул ее к себе со словами: «Не обращай внимания. Это всего лишь старый еврей».

Эмма в свои десять лет слышала о евреях, однако знала о них очень мало. Все ее знания ограничивались тем, что евреи убили Иисуса Христа. Больше о них ничего не говорили ни дома, ни в школе, разве что приводили доводы, еще раз доказывающие этот постулат. Знаться с евреями, играть с ними и даже разговаривать запрещалось. Вы не могли спросить у еврея, который час, у евреев ничего не покупали, им ничего не продавали и, естественно, не помогали.

В то далекое воскресенье Эмма обернулась и посмотрела на старика с белой бородой. Тот уже сумел подняться на колени и стоял в позе молящегося. Возможно, он и вправду молился, поскольку ему было очень трудно встать на ноги. Но в конце концов он все-таки поднялся, подобрал шляпу, отряхнул с полей пыль и надел ее на голову — так, словно поставил точку в конце абзаца.

Всего лишь старый еврей.

Всего лишь пастух.

Эмма поняла, что ее приучили так думать и она слепо подчинялась этой привычке, ни разу даже не попытавшись задуматься: «А что, если люди и меня воспринимают точно так же?»

Ну конечно!

Она рассмеялась.

Конечно! Именно так они и думают. Всего лишь женщина!

Всего лишь еврей. Всего лишь пастух. Всего лишь женщина.

С другой стороны, она знала, что, если упадет на улице, ей помогут. Отчасти потому, что она женщина — а женщины слабы и совершенно беспомощны. Их нужно холить и лелеять. Женщин надо защищать. А отчасти, не без горечи подумала Эмма, ей помогли бы потому, что она — фрау доктор Юнг, и помощь не осталась бы без вознаграждения.

Интересно, если бы ее отец и мать увидели на улице упавшего Маноло, они помогли бы ему встать? И подали бы ему костыли? А сама она сделала бы это? Нет. Маноло — всего лишь пастух, не стоящий ее внимания. Тогда она не пришла бы ему на помощь. Тогда — но не теперь. Теперь она поумнела. Она гораздо больше знает о мире и его жестокости. Она стала взрослой женщиной с собственными сознанием и волей.

Паром приближался к Цюриху. Эмма увидела первые мосты через Лиммат, кафедральный собор с двойными шпилями и сады, вклинившиеся между доками. Такой знакомый и до боли родной вид! Хотя порой Эмма боялась этого города с его неистовой одержимостью религиозными революциями и тягой к совершенству. Именно здесь в шестнадцатом веке великий реформист Цвингли поставил католическую церковь на колени, и именно здесь в двадцатом веке ее муж, Карл Густав Юнг, поставит на колени мир психиатрии.

Мой любимый муж — отец моих детей и творец моего сознания…

Она возьмет извозчика. Так будет легче добраться до Карла Густава, поскольку пешком подниматься в гору в ее состоянии слишком тяжело.

* * *

Приехав в Бюргхольцли, Эмма еле уговорила старого привратника Константина не сообщать о ее визите.

— Я хочу сделать доктору сюрприз! — сказала она, — Он у себя в кабинете?

— Да, фрау доктор… Но умоляю: позвольте мне доложить!

— Даже не думайте! — рассмеялась Эмма. — Что это за сюрприз, если о нем знает весь мир?

— Прошу вас…

— Нет, я запрещаю! И не смейте ему звонить, Я не хочу, чтобы его предупреждали.

Она зашагала по коридору. Константин вернулся за стойку, снял белые хлопчатобумажные перчатки и надел другую пару.

— Боже мой, Боже! — бормотал он. — Боже мой, Господи!

Эмма, как обычно, трижды стукнула в дверь и открыла се. То, что она увидела, не могло быть реальностью. Это просто не укладывалось в голове. Такое она видела только в самых страшных ночных кошмарах.

Юнг развалился в кресле. Жилет и рубашка расстегнуты, брюки спущены на бедра, ноги расставлены, а между ними женщина, стоящая на коленях спиной к Эмме.

Шторы задвинуты, свет погашен, пахнет духами, табаком и старыми книгами.

Эмма моргнула, а когда снова открыла глаза, женщина — образ женщины растаял без следа. Как будто ее и не было, Юнг, встав и повернувшись к жене спиной, приводил в порядок одежду.

Эмма прислонилась к двери, опасаясь, что вот-вот рухнет. У нее не было сил дойти до кресла.

— Зачем ты приехала? — спросил Юнг. Эмма не могла выговорить ни слова

«Хотела сделать тебе сюрприз», — подумала она.

— Ты понимаешь, что у меня мог быть пациент? Какое право ты имеешь врываться в мой кабинет? Как ты посмела?

Юнгa, по-прежнему стоявшего к ней спиной, всего трясло.

Наконец он надел белый халат, пригладил волосы и повернулся.

— Была такая чудная погода, — сказала Эмма. — Я…

— Как ты сюда попала? — перебил ее Юнг; Голос у него был как нож, которым только что резали лед.