Вернувшись в комнату, Пилигрим открыл дверь на балкон, снял пиджак и туфли, расслабил узел галстука и лег на кровать.

Было тепло, почти жарко, и ему пришлось встать, чтобы закрыть ставни.

Через десять минут он поднялся опять, пошел в ванную, помочился и выпил стакан воды из-под крана; старательно избегая смотреть на себя в зеркало.

Потом снял галстук, жилет, сбросил подтяжки, расстегнул брюки и снова лег.

Несколько голубей сели на балкон за ставнями и заворковали.

— Подите прочь, — прошептал Пилигрим. — Подите прочь, — сказал он. — Подите прочь! — заорал он.

Через пятнадцать минут он уснул.

Я тону в грязи. Не знаю, где я.

Темно, но не ночь. Светает. Смутно виден горизонт.

Все вокруг серое, бурое, мокрое. Запах земли — вернее, зловоние — проникает повсюду. Мерзкое, но притягательное. Смерть, да — зато на сердце покой.

Не понимаю, где мои ступни. На мне сапоги. Они вместе с одеждой тянут меня вниз. Подо мной все зыбко. Пытаюсь плыть, но удается только держать голову над этой жижей, густой, как каша. Внезапные вспышки света где-то вдали. Не рядом.

Вижу фигуры других людей. Все одеты точно так же, как я.

Судя по нашей мешковатой одежде болотного цвета, мы солдаты. Да — но когда? И где?

Бьют часы. Я не могу сосчитать. Я пытаюсь крикнуть, но у меня пропал голос.

Звук отворяющихся ворот. В мозгу эхом отдается слово «порталы». П-п-порталы — как выстрел. А теперь еще и вода. Порывы ветра приносят косой дождь. П-п-п-п-порталы.

Моя рука тянется к другой — человеческой руке с чистыми пальцами, но та исчезает.

Гадаю, как я очутился здесь, однако опять не могу. Здесь значит нигде. В небытие.

Внезапно раздается звук, который я сначала не могу узнать.

Монотонный, похожий на рычание автомобильного мотора без корпуса. Оглушительный рев в воздухе над головой.

Потом несколько взрывов. За ними раздается скрежет — и на меня падает тень, похожая на тень гигантской птицы. Тут я вижу, что это самолет. Один самолет, потом другой.

Я никогда раньше не видел самолеты, разве что на фотографиях, а сейчас их не меньше десятка… А то и больше. Они летят над головой, стреляют и сбрасывают снаряды, от которых земля содрогается, и я погружаюсь в нее еще глубже.

Другие люди, сгорбившись, бегут вперед, милю — не видя меня, потому что они не смотрят. Все охвачены страхом.

Кто-то говорит: «Мне не дозволено видеть тебя». И это единственные слова, которые я слышу.

Я закрываю рот. Пролетает еще дюжина самолетов.

Я начинаю тонуть.

Мои ноздри наполняются жижей. Я тону — и просыпаюсь.

Пилигрим сел на кровати в холодном поту.

Я тону — и просыпаюсь.

Самолеты.

То, что он сейчас пережил, не могло быть видением прошлого. Это видение будущего.

Будущего! Боже правый! Господь Милосердный!

Четыре часа.

Пилигрим закрыл лицо руками и опустил голову.

Свет в комнате, пробиваясь сквозь закрытые ставни, сиял золотистым оттенком, словно знаменитое «сфумато» Леонардо, играя пылинками и просачиваясь сквозь пальцы Пилигрима.

— О Господи! — сказал он вслух. — Не надо больше! Нет! Не надо!

Онвстал.

— Этого не должно больше быть!

13

Нижеследующий инцидент произошел в четверть третьего, в тот же день. Онописан в личном дневнике Юнгa, в медицинской карте Пилигрима и ежедневных отчетах Кесслера и Schwester Доры. Их можно найти в архивах.

Присутствовали шесть свидетелей — два человека из персонала и четыре пациента: Кесслер и Schwester Дора, графиня Блавинская, шизофреничка с синдромом Роберта Шумана, писатель с воображаемым пером и человек, наотрез отказавшийся говорить. Все они, кроме Кесслера, сидели в музыкальной комнате.

На граммофоне играла пластинка «Карнавал животных» Сен-Санса. Блавинская танцевала партию Павловой «Умирающий лебедь».

Комната была залита солнечным светом. Окна открыты настежь. Пациент с воображаемым пером нашел новый способ самовыражения и начал писать послание на стене у двери. Schwester Дора вязала шарф для своей любимой пациентки. Остальные, уйдя в себя, сидели, смотрели и слушали.

Внезапно в коридоре раздался шум, топот и крики: «Стой! Стой!»

Через пару секунд дверь распахнулась, и в комнату ворвался Пилигрим в купальном халате и шлепанцах. Кесслер собирался отвести его вниз, в купальни, чтобы успокоить после ночного кошмара, но Пилигрим побежал к музыкальной комнате, стуча на бегу во все двери.

Когда он ворвался в комнату, Блавинская как раз подошла к концу своей сольной партии. Она села на пол, склонилась над вытянутой левой ногой и начала исполнять знаменитый финал, трепеща руками, опустив голову и выгнув спину.

Пилигрим был неузнаваем. Он совершенно потерял над собой контроль. Лицо его казалось маской ярости — глаза широко распахнуты, из приоткрытого рта течет пена и слюна. Словно гепард, преследующий добычу, он в три прыжка добрался до граммофона, отломал от него ручку с иголкой и швырнул ее в ближайшее открытое окно. На пол посыпались осколки разбитого стекла.

Блавинская подняла голову в полной уверенности, что на клинику налетел торнадо. Женщина с синдромом Шумана взвизгнула, ринулась в угол и села на корточки. Человек с воображаемым пером застыл у стены, подняв правую руку и прижимаясь к гипсовой обшивке лбом.

Schwester Дора встала, отложила вязанье и шагнула в сторону Блавинской — однако Пилигрим преградил ей путь.

Он поднял граммофон и с размаху бросил его на пол. Корпус раскололся надвое, все механические внутренности вывалились наружу. Пилигрим принялся за альбомы с пластинками. Он швырял их во все четыре стены, разбивая вдребезги. То ли по случайности, то ли по злому умыслу пластинка «Сценок детства» Шумана попала в пианистку, скорчившуюся в углу, и нанесла ей рану, которую пришлось потом зашивать.

Кесслер пытался поймать своего пациента, но Пилигрим в приливе маниакальной энергии уворачивался, как угорь. Он казался юным атлетом, бегуном или гимнастом. Схватив поверженную на пол виолончель, Пилигрим начал пинать ее с криками:

— К черту музыку! К черту искусство! К черту красоту! Убей! Убей! Убей!

Потом он расколошматил скрипку, а ее останками начал крушить застекленные шкафчики, где хранились либретто и партитуры, которыми так гордилась музыкальная библиотека.

Кесслеру наконец удалось схватить его — как раз когда Пилигрим собирался ткнуть спицами Schwester Доры с недовязанным шарфом себе в лицо.