В сходной с Веничкиной ситуации оказывается один из ветхозаветных царей:

«Я видел его и Апамину, дочь славного Вартака, царскую наложницу, сидящую по правую сторону царя; она снимала венец с головы царя и возлагала на себя, а левою рукою ударяла царя по щеке. И при всем том царь смотрел на нее, раскрыв рот: если она улыбнется ему, улыбается и он; если же она рассердится на него, он ласкает ее, чтобы помирилась с ним. О, мужи! Как же не сильны женщины, когда так поступают они? О, мужи! Не сильны ли женщины?» (2 Езд. 4: 29–32, 34).

18.15 …эта мутная, эта сучья белизна в зрачках, белее, чем бред… —

Сравнение «белее, чем бред» – из Пастернака:

(«Не трогать», 1917)

18.16 …седьмое небо! —

См. 32.19. Поскольку Веничка едет к любовнице на выходные, возникает законная ассоциация с монологом одной из лирических героинь Цветаевой: «Я – страсть твоя, воскресный отдых твой, / Твой день седьмой, твое седьмое небо» («Не самозванка – я пришла домой…», 1918).

18.17 И все смешалось: и розы, и лилии… —

Розы и лилии, будучи олицетворениями чистой, светлой, исключительно поэтической любви, смешиваются регулярно у поэтов – например, у Брюсова: «Молитесь о праздничных розах, / О лилиях чистых молитесь… Молитесь о пламенных розах, / О лилиях белых – молитесь!» («Молитесь!», 1917). Сравнение возлюбленной одновременно с розой и лилией есть у Гейне в переводе Фета: «Она всей любви и желаний царица, / Мне роза, лилея, голубка, денница» («Лелеею, розой, голубкой, денницей…», 1857). У раннего Пушкина лилея также связана с розой: «Увяла роза, / Дитя зари. И на лилею нам укажи» («Роза», 1815).

Кроме этого, вместе упомянуты розы и лилии в опере «Иоланта» Чайковского (см. 24.7), где в начале слепая героиня вместе с хором поет: «Вот тебе ландыши, розы, лилии, вот васильки». Забавно, что не только «розы, лилии», но и ландыши, и васильки фигурируют в «Москве – Петушках» (см. 22.24, 36.16, 45.15).

18.18 C. 39. …и в мелких завитках – весь – влажный и содрогающийся вход в Эдем… —

Вход в Эдем – ворота в рай. У Пушкина: «В дверях Эдема ангел нежный / Главой поникшею сиял…» («Ангел», 1827). Здесь: метафорическое наименование влагалища.

В идентичном обрамлении из роз (см. 18.17) вход в Эдем представлен у Гумилева: «Перед воротами Эдема / Две розы пышно расцвели…» («Две розы», 1911). Сравните также вход в Эдем у других поэтов. У Фета: «И вздохи неба принесло / Из растворенных врат эдема» («Пришла, – и тает все вокруг…», 1866); у Мережковского: «Как филина заря, меня бы ослепила / В сияющий эдем отворенная дверь» («С потухшим факелом мой гений отлетает…», 1886); у Сологуба: «Но радужных Эдемских врат / Смущенное не видит око» («Как было сладостно вино…», 1923), «Мое самовластительство поэта, / Эдемскую увидевшего дверь» («Я не люблю строптивости твоей…», 1925). В ином, но сходном с поэмой, контексте Эдем фигурирует у Эренбурга: «Что это – тяжелое похмелье / Иль непроветренный Эдем?» («Скрипки, сливки, книжки, дни, недели…», 1921).

18.19 Вы мне скажете: «Так ты что же, Веничка, ты думаешь, ты один у нее такой душегуб?» —

Фраза построена по аналогии с ранним Евтушенко:

(«Ира», 1957)

18.20 А какое мне дело! Пусть даже и не верна. —

Вспоминается реплика пушкинского Алеко: «И что ж? Земфира неверна! / Моя Земфира охладела!» («Цыганы»). Похожие чувства испытывает лирический персонаж Брюсова: «Не все ль равно, была ль ты мне верна? / И был ли верен я, не все равно ли?» («Неизбежность», 1909).

18.21 Старость и верность накладывают на рожу морщины… —

Парафраз максимы Монтеня: «Старость налагает морщины не только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не видно душ – или они встречаются крайне редко, – которые, стараясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной» («Опыты», кн. 3, гл. 2).

18.22 …вся она соткана из неги и ароматов. Ее не лапать и не бить по ебалу – ее вдыхать надо. —

Ебало (нецензур.) – лицо. Ближайшие «ароматические» ассоциации с «алкогольным» привкусом вызывают похожие друг на друга женские образы Брюсова:

(«Прохожей», 1901)

И Блока:

(«Незнакомка», 1906)

18.23 Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать – дошел до двадцати семи… —

У Кузмина лирический герой, стремящийся к негам и Эдему, считает родинки на теле возлюбленного:

(«Девять родинок прелестных…», 1914)

«Сокровенные изгибы» женского тела справедливо возводятся Ю. Левиным к изгибу тела Грушеньки из романа Достоевского «Братья Карамазовы» (Левин Ю. Классические традиции в «другой» литературе. Венедикт Ерофеев и Федор Достоевский // Литературное обозрение. 1992. № 2. С. 45), о которых Дмитрий Карамазов говорит: «Я говорю тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался» (ч.1, кн. 3, гл. 5); «…в любви его к этой женщине заключалось нечто гораздо высшее, чем он сам предполагал, а не одна лишь страстность, не один лишь „изгиб тела“» (ч. 3, кн. 8, гл. 3); «…меня только изгибы инфернальные томили…» (ч. 4, кн. 11, гл. 4).