Некоторое время все четыре беспомощно стояли посреди комнатушки, поглядывая то на печку, то на закрывшуюся дверь, то на продавленный диван у противоположной стены; потом та, что была с чемоданчиком, подошла к дивану, выбрала место поближе к печке и неторопливо уселась, вытянув ноги в грязных модельных туфлях.

Девчонка всхлипнула. Опустила свой рюкзак у стены и на него же и взгромоздилась — подобрав колени к подбородку, сразу же сделавшись похожа на угрюмую тощую птицу.

Ивге хотелось лечь. Но на полу было холодно и неуютно, а на диване слишком мало места — а потому она пристроилась на самом его краю, так, что оставалось еще место для старухи; та не стала садиться, а подошла к столу, неспешно наполнила железную миску дымящимся варевом, понюхала, удовлетворенно кивнула, вытащила из своего узелка алюминиевую ложку и принялась аккуратно, со знанием дела хлебать.

Ивгу знобило.

Ее подобрали в сумерках, когда она уже дважды успела отчаяться. Город полон был Инквизиции, Ивга чувствовала ее присутствие каждой клеточкой, каждым сантиметром своей многострадальной истончившейся шкуры. Люди ехали и шли, с детьми на плечах, с чемоданами и рюкзаками, люди ловили и без того переполненные машины, втискивались в автобусы; центр Вижны, много лет не видавший грузовиков, оказался запружен ими, будто какая-нибудь фабричная окраина, и из открытых кузовов торчали, в мольбе простирались к небу обмотанные газетами ножки столов и стульев. И везде, везде, везде была Инквизиция.

К вокзалу нельзя было подойти и близко; к автовокзалу тоже, Ивга скоро поняла, что, если она чует инквизитора, то через мгновение инквизитор чует и ее тоже. До поры до времени ее спасали толпы — она пряталась среди множества суетливых, испуганных, подавленных людей; на улицах, где на тысячу беженцев приходился один инквизитор, ей удавалось уйти от преследования. Она научилась издали ощущать приближение патрулей и кидаться в противоположную сторону, и ей покуда везло — однако приближался вечер, а с ним комендантский час, и патрулей делалось все больше, а укрытий — все меньше; подворотни казались ненадежными, а двери подъездов ощетинивались кодовыми замками, не желали, будто сговорившись, впускать бродяжку на теплый чердак — да и что там делать, на чердаке, хороший инквизитор-ищейка способен чуять на много метров и сквозь кирпичные стены, чтобы тебя не поймали, надо двигаться, двигаться, бежать…

И она бежала.

Вероятно, ей суждено было в этот вечер попасться. Невесть откуда вынырнувшая инквизиторская машина затормозила, разворачиваясь боком, перекрывая опустевшую улицу, и жмущаяся к стене Ивга ощутила тяжелый и властный приказ — стоять; уже парализованная этим приказом, уже сдавшаяся и беспомощная, она в последний момент ощутила во рту железный привкус.

Может быть, это был вкус ее крови. Может быть, это был вкус ее страха; ей же показалось, что она белыми лисьими зубами кусает ржавый, невозможно тяжелый замок своей захлопнувшейся клетки.

Она рванулась. Первые несколько метров пришлось ползти на руках, потому что ноги, скованные приказом, отказались служить — но боль в ободранных ладонях отрезвила и подхлестнула. Зарычав от дикого желания свободы, Ивга вырвалась из чужой воли, оставляя на сомкнувшихся челюстях приказа клочки окровавленной рыжей шерсти.

А через полчаса, когда темнота сгустилась, когда Ивга, обессиленная, забилась в сухую чашу фонтана в каком-то старинном дворе — тогда неестественную тишину мелкого, совершенно осеннего дождя нарушил скрип тележки — тележки с горячими бутербродами, и девочка в вытянутой кофте, нисколько не изменившаяся девочка остановилась неподалеку, извлекла из кармана желтую звенящую мелочь и сосредоточенно принялась считать монетки на маленькой детской ладони…

* * *

Ивга вздрогнула.

Старуха, хлебавшая из жестяной миски, наконец-то наелась. Аккуратно вытерла донце хлебным мякишем, тщательно облизнула ложку и снова спрятала ее в узелок. Оценивающе оглядела товарок; Ивга отвернулась.

Она боялась. Там, у фонтана, она испытала прежде всего страх; она боялась, что ее отвергнут. Еще сильнее боялась, что ее примут, и настоящий ужас вызывала мысль, что ее возьмутся наказывать за предательство…

Ее приняли. И ничем не упрекнули в сотрудничестве с Инквизицией. Ни словом не выказали свою осведомленность — и Ивга испытала в ответ что-то вроде благодарности.

Кто-то всхлипнул; Ивга подняла голову. Девчонка в спортивном костюме, сидевшая у стены, глухо плакала, вытирая слезы кулаками.

— Ты чего? — хрипловато спросила старуха.

— К маме… хочу… — выдохнула девчонка, пряча лицо в коленях.

— Ничего, — со вздохом отозвалась дама в кожаной куртке. — Потерпи, скоро уже не будешь хотеть…

Девчонка последний раз всхлипнула — и замерла, глядя на нее широко раскрытыми мокрыми глазами.

— Не будешь, — устало подтвердила старуха. — А чего хотеть-то будешь, вот знать-то…

Неслышно отворилась входная дверь. Все обернулись одновременно; девчонка зажала ладонями рот.

Вошедшая была женщина средних лет. Со свободно лежащими на плечах черными прямыми волосами. В длинном, до пола, широком платье без пояса.

— Пойдемте, сестры… Последний вопрос — может быть, кто-то не хочет идти?

У Ивги подтянуло живот. Женщина не смотрела на нее — но Ивге казалось, что вопрос задан с поддевкой, с начинкой, со вторым смыслом; несколько минут прошло в молчании, и все это время Ивгины мысли беспомощно скользили по поверхности каких-то ненужных воспоминаний, пытаясь зацепиться за главное — и не умея… Она стоит на пороге, на пороге пропасти, вот, все, больше не будет времени, вспомнить бы что-нибудь хорошее, вспомнить бы, хоть сейчас, хоть напоследок…

Чай, остывающий в чашке. Белые гуси. Какой-то костер среди снега, оранжевый шарф, надломленная вишневая веточка, смола, еле ощутимый запах…

Все.

Женщина наклонила тяжелую голову:

— Пойдемте, сестры… Забудьте вашу скорбь. Ваша нерожденная мать ожидает.

* * *

Пусть никто никогда не узнает, какой ценой далось ему это бесстрастие.

Он ловил взгляды. Затылком, спиной; все, собравшиеся здесь, знали, что Великий Инквизитор самолично упустил ведьму. Что он изменил неписаному кодексу, пригрев на груди извечного врага, а потом с готовностью деревенского простачка дал обвести себя вокруг пальца. Все знали — но молчали, смотрели в сторону. Ждали поступков — от него.

Он молча уселся в свое кресло. И обвел их всех тяжелым, невыносимо тяжелым, ненавидящим взглядом.

Вар Танас, Куратор Ридны, его вечный соперник, со следами желчной улыбки в уголках рта.

Нервный Мавин, куратор Одницы, выкормыш и сподвижник, не знающий, куда девать глаза. Мысленно подсчитывающий убытки, размышляющий, не переметнуться ли вовремя на сторону оппозиции.

Фома из Альтицы. Немыслимо грузный, сидящий сразу не двух стульях; дряблое тело, вмещающее гибкий и острый, как шпага, норов. Изготовившийся к броску. Не знающий ни страха, ни пощады.