Женщина стискивала зубы и шла дальше. Потому что она дойдет. У нее нет другого выхода.

* * *

Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь на каждый новый шаг, потому что в конце пути ее ждала плоская голова с трепещущим раздвоенным языком. Немигающие глаза смотрели жестко и в то же время понимающе; точно так иногда смотрел на нее Клавдий.

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

«А зачем ей мои письма, меня забыли, оставили, я же отрезанный ломоть…»

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

«Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я…»

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

Ивга пригибалась, пролезая в тугие петли змеиного тела. Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя.

«Я пройду, я… Сохранить бы память. Ведь я пока что все помню. Кто я, где жила, кого любила… Сохранить бы мне память…»

«Что ж ты матери так ни разу не написала?»

Ивга стонала от унижения. И с каждым шагом ощущала себя все более мерзким, все более низостным, все более никчемным существом. Комком грязи…

«Клавдий, я вас никогда не увижу».

«Что ж ты матери…»

«…никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста, не надо меня помнить, забудьте…»

«Что ж ты…»

Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в змеиное тело, в обморочном ожидании. Страшном ожидании непонятно чего.

Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась:

«Теперь я тебя укушу».

«Не надо, пожалуйста…»

«Теперь я тебя укушу. Придет время умирать — умри без страха…»

Ивга закричала. То есть ей казалось, что она кричит — на самом деле ей не удалось издать ни звука. Змеиная голова приблизилась, и открывшаяся пасть обнажила перед ее глазами два изящно изогнутых зуба.

«Что ж ты матери так ни разу и не написала?»

«Не на…»

«Надо, поверь мне».

Челюсти сомкнулись.

Именно в это мгновение на девчонку, бредущую по шпалам, вылетел из тумана черный беззвучный паровоз.

Именно в эту секунду седой волос под ногами старухи оборвался.

Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины, и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья.

Именно тогда Ивга ощутила входящие в ее тело убивающие иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла.

Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами на горизонте. А над вершинами горело небо — тоже красное, как раскаленный уголь.

А потом была темнота.

А потом она долгую счастливую секунду была воробьем под капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая капля весенней оттаявшей воды.

«Придет время оживать — оживайте».

И Ивга ожила.

«Ведь я все помню?»

Подошвы кроссовок все так же норовили соскользнуть с тугого змеиного тела.

«Ведь я — это по-прежнему я? Я же все помню?!»

И тогда она увидела конец пути…

— Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать.

…И устремилась к нему изо всех сил.

И так же устремились к финишу старуха и девчонка, и женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд первой, за ней пришла женщина и через минуту — старуха, а Ивга спешила, спешила, вот, еще несколько шагов…

«Я осталась собой. А ведь обряд уже почти закончен. Я напрасно боялась, я осталась собой, я…»

Боль. Удар, чуть не сбивающий с ног, медленная судорога, прошедшая по змеиному телу.

— Всем стоять! Инквизиция!..

— Сестра, вперед!.. Вперед, заверши…

— Стоять!..

Красные горы обрушились.

Ивга рванулась вперед — и потеряла сознание.

* * *

Под утро он вызвал рабочих инквизиторов.

За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять — с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.

— Еще несколько дней — и мы проиграем.

Сподвижники молчали.

Их семьи давно выехали из Вижны — в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало — из динамика доносился ровный невозмутимый треск.

Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер — во всем Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города медленно горит.

Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации, но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.

Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Содержимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в подобие зловонных рек.

Разом опали все листья на гордых виженских деревьях.

Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел.

Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных ведьм.

Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.

Будто бы призрак Хелены Торки.

«Вы были добры, Клавдий…»

Он скрежетнул зубами:

— Еще несколько дней промедления…

Он знал, что говорит впустую.

Совсем недавно… или невозможно давно, короче, полтора месяца назад… он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!

Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы с головой, он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было остановить…

Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и силен, как никогда.

Уже сегодня он с ужасом понимает, что ошибся. Переоценил свои силы; матка не желает поединка. Матка играет с ним, как кошка с мышью.