А потом я увидел, что он раскатывает бутылкой! Да! У него в руках была бутылка из-под «Очаковского»! Он был горд! Так, будто изобрел бутылку! Еще бы! Он никогда не знал, где в доме скалка! Но это еще ничего. Он напевал. Точно! Он был сосредоточен, как настоящая хозяйка! Он хотел одного — накормить свою память. Чтоб она наелась! Эта прорва! Какой голод! Накормить ее воспоминаниями! Самыми вкусными!

Он даже зарумянился. Ему только этого не хватало!

«Засучи-ка рукава мне! Да. Здесь. Выше! Еще! Вымазался как свинья!.. »

Он почти смеялся! Такой румяный... Такой счастливый!

Он был хозяином своего теста. Мог с ним играть! Мять. Покатать его. Всласть! Сжимать, сколько хочет! Сделать колбаску! А потом снова превратить в шарик. Как дети... Потрогать пальцем этот мягкий комок. Помять тихонько. Так приятно... Ты — хозяин своего теста...

И потом. Он смотрел на меня, подперев кулаком щеку. Он только поклевал одну лепешку. Самую подгорелую. Я спросил, почему он не ест. Он махнул рукой. Будто я ему предложил купить новое платье. Да. Он махнул так. Как женщина. Она наелась. Напробовалась. Пока готовила... Первую лепешку. А потом уже не хочется...

Думаю, в этот момент он стал женщиной. Прекрасно помню тот вечер. Я это заметил. Он вел себя как мать. Как наша мать.

Со временем он взялся меня кормить. По-настоящему. По будням. Его память уже была сыта. Теперь он кормил меня.

Суп. Он варил суп. Все перекипало! Горело! Он ругался с кастрюлей. С водой! Это его сильно занимало. А когда мы садились есть вдвоем, друг против друга...

«Ну как? — Он смотрел мне в глаза. В самое сердце. — Вкусно? А? Соли нормально? Вот. Да. Нет. Я ее уже на стол поставил. Ешь... Ешь... Там много. Подливай... » Вечером он жарил картошку. Он смотрел на меня. Я не узнавал его глаз. Это были глаза любящей матери. Он превратился в женщину! Даже его смех! Все стало другим!

Он сам уменьшился. Стал маленьким-маленьким! Он нуждался в любви и защите. А его слезы?! Он смахивал их и вздыхал. Он был полон любви! Будто сам себя маленького укрывал от дождя... Укутывал себя. Совсем ребенка... Он даже отнес увеличить свои детские фотографии! У него перевернулось лицо! Да. Он увидел себя. Сколько прошло. Сколько всего было... Он будто нашел себя маленького. Почти забытую, когда-то пропавшую вещь.

Дядя досматривал жизнь. Да. Воспоминания кончились, а жизнь еще нет. Еще что-то было...

Он уходил все дальше и дальше. Он был уже так далеко... Очень далеко... Теперь он видел вокруг себя только океан. Ни островка. Только океан... У него осталось совсем немного земли. Совсем чуть-чуть. Это и была его жизнь.

Территория мужчин в старости — это маленький остров. Любая женщина может накрыть его своей ладонью. Да. А потом под рукой уже ничего не останется... И это ничто принадлежит женщине. До самого конца.

Те, кто похоронил своих жен, знают это. Эту память о чем-то, чего будто никогда и не было...

***

Мать лежала в больнице. В этом городе. И не было ничего как будто. Ничего не было... Только сон. Все это только сон. Долгий сон.

Мать звонила в общагу. Она что-то просила. Говорила, что у меня изменился голос. Да.

Я отвечал, что это от молчания. Я думал: а может, она меня на этот раз не узнает? Я был готов говорить с ней тысячью голосов. Лишь бы она говорила не со мной.

«Знаешь, а ты мне приснилась, дочка. Сегодня. Сейчас. После обеда».

Я кивал головой.

«А я? — волновалась она. — Ты меня видишь во сне?!»

«Да, — сказал я. — Да. Вижу».

«Ты врешь! Ты меня совсем забыла! Неблагодарная! Я тебя так любила! А ты?! Ну почему ты врешь?! Мне! Матери! Почему ты меня не видишь во сне?! Почему... »

И она положила трубку. Я слушал гудки. Долго- долго. Очень долго. Далекие гудки. Я не мог положить трубку. Не мог отвести сухих глаз от этого длинного поезда гудков... Я не знал, когда этот поезд кончится. Я думал, он бесконечен. Я не видел ни начала, ни конца. Все началось без меня. Да. И пусть так же кончится.

Сначала ей разрешили выходить во двор. Сначала во двор. А потом и дальше, в сад. Постепенность — вот был девиз этого дома. Да! Постепенность и еще раз постепенность! Здесь умели ждать. Подкладывали под больных удобрения, как в цветы! За ними ухаживали, как за новым сортом баклажанов! Тот из них, кто хотел двигаться, — мог начать! Но потихоньку! Да! Постепенность! Самое главное — не форсировать события! Им выдавали сначала игрушечные лейки! Они ходили, как дети! Прижимали эти желтые лейки к груди! Это был хороший знак! Просто прекрасный! Первый зов собственности! На втором этапе были ложки. Серьезно! Суповые ложки. Те, кто овладел лейками, получал в собственность ложки. Не две! Нет! Не сразу. Одну. Чтобы копать землю! Кропотливость — второй кит, на котором стоял этот дом. Терпение! Первый раз я не поверил, когда увидел! Точно! Две тетеньки сидели на корточках и шевырялись в земле! Это не я придумал! Это было их слово! Я даже не спросил, они сами сказали! «Шевыряемся в земле». Да. Они подняли головы. Как дети. Они подняли глаза, как дети, которые ждут свою мать. Они выглядели если не счастливыми, то... Очень и очень занятыми. Они были в шапках. И халаты. Черные стеганые халаты. На спине хлоркой написан номер. Я искал глазами мать. На улице ее нет.

Женщины смотрели на меня. Я не знал, что сказать, и отошел. Они продолжали копать землю. Шевыряться в земле. С этими ложками. Так терпеливо. Я видел их руки в земле. Я смотрел на их руки. Пальцы... У этих рук были лица. Да. Эти лица смотрели на меня...

Здесь было плохое финансирование. Врач мне так и сказал. У него было усталое лицо. Он всем это повторял.

«У нас плохое финансирование. Очень плохое... Тяжело. Сами понимаете. Живем вот... На подножном корме... »

Он смотрел на меня внимательно. В глаза. Не так, как эти женщины. Трудно сказать как. Он был в очках. Мне он понравился. Маленького роста, он был спокоен. Да. Я подумал: он так устал, что уже забыл свой рост. Повторяю, мне это очень понравилось. И еще! Он сказал мне «вы»! Это меня вообще покорило.

Я спросил про мать. Как она.

«Ничего. Пока все идет нормально. Надо ждать. Она не выходит. Да-да. Из палаты. Нет, ну конечно! В туалет — да. Она там не одна. С ней вместе женщина. Кажется, они уже общаются. Что? Ну, дружить — это громко сказано. Нет. Пока нет. Ну, или я не заметил. Хотя что-то есть... Знаете, у женщин это бывает как-то совсем по-другому. Как-то неявно. Очень откровенно и неявно. Нечего сказать. Вчера я был на обходе. У вашей матери очень красивые волосы. Она их так заплетает. Так плотно. Так хорошо. Вот... Я и сказал ей. И говорю: как вы заплетаете волосы? Оказывается, это ее соседка. Они по утрам друг другу заплетают. Я вот дочь когда в школу собираю, никак не могу заплести. Все рассыпается. Что? Неужели! Правда? Вы можете меня научить?! Удивительно. Сами? Вы сами научились?!»

Я вдруг остановился. Уже было такое. Да! Это чувство сна... Я стоял как истукан. Ни слова. Я бы не смог сейчас вспомнить свое имя! Я видел перед собой близко-близко волосы матери. Я снова их заплетаю. Две косы. Три пряди. Средняя всегда в середине. Всегда. И туго. А потом обе косы вокруг головы. Да.