Строительство нового здания для Художественного театра велось под руководством известного архитектора Федора Осиповича Шехтеля — талантливого, самобытного мастера, работавшего в стиле модерн. Он уже несколько лет сотрудничал с Морозовым: возвел по его заказу великолепный особняк на Спиридоновке в стиле английской неоготики, перестроил дом в Покровском-Рубцове, создал причудливый деревянный дворец-терем на Киржаче.[450] Шехтель взялся перестроить здание под театр безвозмездно. Видимо, как и Морозову, сама идея театра оказалась ему близка. Театровед И. Н. Соловьева-Базилевская отмечала: сближение Шехтеля «с МХТ предопределялось как логикой его творчества, так и его естеством человека того же поколения, того же культурного круга, что и основатели театра, и Чехов, и Врубель, и Левитан, и Серов. Их соединяла многолетняя дружба».[451]

В конце апреля 1902 года Немирович-Данченко писал своей ученице и одной из самых талантливых актрис Художественного театра, Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой: «Морозов принялся за стройку с необыкновенной энергией. В субботу там еще был спектакль, а когда я пришел в среду, то сцены уже не существовало, крыша была разобрана, часть стен также, рвы для фундамента вырыты и т. д. Невольно подумалось: если бы созидать было бы так же легко, как разрушать!».[452] 7 мая Владимир Иванович отправил Ольге Леонардовне следующее письмо: «Стройка театра идет очень горячо. Сцена и уборные и всякие приспособления будут настолько хороши, что лет десять можно будет не мечтать о лучшем. У Вас, у Марии Петровны, у Марии Федоровны, у Савицкой и Самаровой будут отдельные уборные, не очень большие, но свои».[453] И еще одно — через несколько дней, в середине мая. Среди прочего, в нем говорилось: «Горячее всего идет дело с постройкой театра. Шехтель изо дня в день подбивает Морозова на новые расходы. И вот задумал Морозов издержать 100 тысяч, а издержит более 250».[454]

Многочисленные воспоминания свидетельствуют: Морозов не являлся простым заказчиком строительства театра, а настоящим движителем этого дела. «Театр строился не только на деньги С. Т. Морозова, не только с учетом его вкусов и фантазий, но и в буквальном смысле слова — его трудом, его руками».[455] Кипучая энергия купца, его искреннее желание создать театр, в котором было бы удобно актеру и зрителю, его стремление успеть к началу нового сезона… всё это не давало Морозову покоя ни днем ни ночью. И — вдохновляло тех, кто трудился с ним бок о бок. К. С. Станиславский в обращении к Морозову говорил: «Я помню, как уходящие на отдых актеры после вечерней репетиции сталкивались с Вами у входа, в то время когда Вы приезжали в театр на спешные ночные работы».[456] По воспоминаниям Константина Сергеевича, «Морозов лично наблюдал за работами, отказавшись от летних каникул, и переехал на всё лето на самую стройку. Там он жил в маленькой комнатке рядом с конторой среди стука, грома, пыли и множества забот по строительной части».

Николай Александрович Серебров посвятил Савве Тимофеевичу очерк «Социальный парадокс», в котором писал: «Морозов назначил мне свиданье ночью, в Художественном театре. Это был 1902 год. Здание театра только что строилось, вернее, перестраивалось из кафе-шантана. Ни сцены, ни зрительного зала еще не было, а был большой каменный корпус, заставленный внутри лесами. В здании шла спешная, ночная работа… По сходням лесов вверх и вниз сновали раскрасневшиеся веселые девки с носилками мокрой глины».[457] И далее: «В разных углах наперебой стучали топоры и молотки: одни глухо — по дереву, другие звонко — по металлу. Как шмели, в деревянной паутине лесов гудели забрызганные краской дуговые фонари. Штукатуры, обхлестывая стены известкой, пели заливистыми деревенскими голосами. В поисках Морозова, которого я не знал в лицо, мне пришлось облазить все четыре этажа строительной клетки, пока я добрался до самого верха. Воздух под сырым потолком был спертый, пахло угаром. Неподалеку от люка, откуда я вылез, стоял спиной ко мне приземистый маляр в холщовом халате. Левой рукой он прижимал к потолку деревянную линейку, в правой держал кисть. Я искал глазами Морозова.

— Вы ко мне?.. От Марии Федоровны Андреевой?.. Насчет службы? — спросил маляр, поворачиваясь ко мне лицом.

Доски настила дрогнули у меня под ногами.

Кем угодно я ожидал увидеть миллионера и мецената Савву Морозова, но только не маляром в грязном халате…

— Берите халат… Помогайте… О деле поговорим после, — сказал Морозов, с усмешкой оглядывая мой франтоватый студенческий наряд… Через весь потолок тянулись свеженакрашенные серебряные линии шириною в три пальца. Крайние слева были только что еще намечены угольным пунктиром.

От смущения у меня тряслись руки, линия ложилась неровно. Краска текла в рукав.

— Берите больше краски… Не нажимайте… Вот так… Теперь пойдет хорошо! — учил меня Морозов. Сам он красил с увлечением… Время от времени, как будто между делом, он задавал мне короткие вопросы».[458]

Строительство нового здания шло так споро, что уже в конце июля — начале августа в записке членам Товарищества МХТ В. И. Немирович-Данченко резюмировал: «Обстоятельства нам чрезвычайно благоприятствуют. Самая трудная сторона дела — материальная — устроена как только можно хорошо заботами человека, искренно привязавшегося к нашему делу».[459] Владимир Иванович будто бы совсем позабыл о недавних обидах на Морозова…

Последние этапы строительства театра отражены в очерке Максима Горького «Савва Морозов»: «Я встретил Савву Морозова за кулисами Художественного театра, — театр спешно готовился открыть сезон в новом помещении, в Камергерском переулке.

Стоя на сцене с рулеткой в руках, в сюртуке, выпачканном известью, Морозов, пиная ногой какую-то раму, досадно говорил столярам:

— Разве это работа?

Меня познакомили с ним, и я обратился к нему с просьбой дать мне ситцу на тысячу детей, — я устраивал в Нижегородском манеже елку для ребятишек окраин города.