сане диакона, а затем священника – рафинированный интеллектуал и специалист по мертвым языкам обнаружил удивительный организаторский талант: с командой мирян он наладил работу по добровольной помощи детям и приему родителей, приезжающих со всей России, а также обширнейший сбор лекарств и денежных средств по всему миру. Последнее позволило провести трудные и дорогостоящие операции, которые буквально спасли жизнь сотням детей. Но главное – этот кабинетный ученый продемонстрировал потрясающую способность быть рядом со страдающими детьми и разделять их боль; отец Георгий готовил сотни детей к встрече с Господом, крестил и исповедовал множество родителей. Смерть каждого ребенка означала для него не только необходимость поддержать родителей: он переживал ее как личную трагедию, которая ставила глубокие вопросы перед его верой. Об этом свидетельствует его статья «Нисхождение во ад» – возможно, прекраснейшие из оставленных им строк.

Всё это было его обычным ритмом жизни. Но добавлялось и многое другое. Помню, как однажды я позвонил ему с вопросом, не посоветует ли он мне православного священника, который мог бы посвятить время заботе о наркоманах. Дальше я стал извиняться, говоря, что мне хорошо известно, насколько он занят, но он прервал меня: «Пойду я. Я еще ничего не делаю для наркоманов!».

Отец Георгий был всегда слаб здоровьем, подвержен всяческим недугам и хворям. В последние пять лет он страдал тяжелой болезнью: кто-то говорил о лейкемии, может быть, это была другая патология крови; в общем, болезнь необратимая и прогрессирующая. Лечение предполагало прием очень сильных лекарств, из-за которых у него развивалась чрезвычайная слабость. По мере того как болезнь прогрессировала, в последние два года он едва держался на ногах, часто был вынужден на что-нибудь опираться, шатался, шаркал. В общем, сам пребывал в состоянии, похожем на то, которое испытывали многие его маленькие прихожане из детской онкологической больницы. Но он по-прежнему не жалел себя.

Рижский издатель журнала «Христианос» и друг отца Георгия Наталия Большакова рассказала: «Однажды вечером после длинного трудового дня, который начался с литургии, потом – лекции, и уже после работы в Библиотеке иностранной литературы – он говорит, что еще должен сегодня поехать куда-то далеко, чтобы исповедовать какого-то больного человека, причем незнакомого.

А сам уже на пределе – страшно устал, чувствует себя плохо. Машины, естественно, нет, добираться туда долго и сложно. Я предлагаю позвонить, сказать, что не может приехать, что далеко, уже поздно, чтобы завтра позвали священника из церкви, которая поближе к дому, – ведь в Москве пятьсот священников; раз отец Георгий не его духовник, значит, можно и другого позвать, нет необходимости именно ему ехать… Отец Георгий соглашается – да, сейчас позвоню, всё правильно и нет никаких сил… Звонит, просит прощения, что он еще не едет, потому что только что освободился, уточняет, как доехать, где делать пересадку и т. д. Потом смотрит виновато: “Надо ехать, не могу я не поехать…”»

Необычайный дар красноречия, которым обладал отец Георгий, сделал из него исключительного проповедника, так что некоторые его друзья шутя называли его «русским Златоустом». В особенности в первые годы после его рукоположения интеллектуалы и молодые люди, обычно Церковь не посещавшие, воскресным, не слишком ранним утром шли в храм Космы и Дамиана, что в центре Москвы, послушать образованного священника. Проповеди, как правило, посвященные Евангелию или литургическому празднику дня, были глубокими размышлениями, в центре которых всегда стоял Христос, встреча с Ним, жизнь в Боге. Впрочем, в них вмещалось всё: Пушкин, Гораций и римская поэзия, Тереза из Лизьё, Максим Исповедник и мать Тереза, Флоренский и Бродский, преподобный Сергий и Сент-Экзюпери, но также – война в Чечне и актуальные политические проблемы России. Всё служило обрамлением и материалом для благовестия. Не помню, чтобы я слышал от него хоть одну скучную нравоучительную проповедь (вроде сухой лекции по катехизации или догматического трактата), гневную филиппику или бичевание сегодняшних нравов. Его русский язык был литературным, но без манерничанья, доводы – оригинальными. Он говорил увлеченно и даже пылко; слушать его было всегда приятно.

Но было нечто, что поражало в его проповедях еще больше, чем эрудиция и ораторский талант: глубина и искренность. Георгий Чистяков был человеком, влюбленным в Христа, в жизнь с Богом, в Евангелие, в служение другим и во всё хорошее и прекрасное, что создали люди всех эпох и культур. Человеческая гениальность говорила ему о Боге. Была в нем некая основополагающая наивность, которая, в общем-то, вступала в противоречие с глубиной эрудиции, смелостью и дерзновенностью его мыслей. Врожденная добродетель, которую можно назвать целомудрием («не только в сексуальном, побочном значении», – говорил он всякий раз, когда использовал этот термин, цитируя замечательного богослова Александра Шмемана). «Он любил Христа, как ребенок» – назвал свой некролог известный московский журналист Дмитрий Власов, его друг. Именно эта чистота евангельского ребенка, чистота влюбленного в Христа позволяла ему улавливать красоту повсюду.

Настоящий человек молитвы, этот лингвист, мастер слова, превосходный проповедник и талантливый оратор очень любил тишину. Этот человек дела, который постоянно и конкретно служил другим и трудился параллельно на разных фронтах, не исключая политического, был на самом деле мистиком, любителем безмолвной сосредоточенности, углубленной сердечной молитвы, созерцания тайны Божьей. Он не упускал ни одной возможности сосредоточиться пред лицом Бога; делая это, он обращался к духовным сокровищам как восточной, так и западной Церкви. Во время дальних поездок, в поезде или в самолете, мог читать Добротолюбие или католический бревиарий; передвигаясь в метро, чередовал сердечную молитву русского Странника с латинским розарием. Он никогда не расставался со Словом Божьим, которое знал в совершенстве и продолжал изучать. Но Писание и, в частности, Евангелие было, прежде всего, глубоким содержанием его жизни и уже затем, лишь во вторую очередь, предметом изучения. Он постоянно размышлял над ним, перечитывая его каждодневно на знакомых ему языках (иврите, греческом, латинском, церковнославянском, русском, французском, английском, итальянском, немецком) и в самых разных переводах – чтобы уловить все его нюансы.

Глубокий знаток восточного и западного литургического достояния, отец Георгий «проживал» литургию со всей своей искренностью и непосредственностью: она была для него действительно – я бы сказал, почти осязаемо – встречей с Христом Воскресшим. В византийской литургии перед пением Символа веры в алтаре служащий священник обращается к сослужащим со словами «Христос посреди нас!», а они отвечают ему: «И есть, и будет». В храме Космы и Дамиана настоятель отец Александр Борисов и отец Георгий распространили этот обряд на всех верующих. Для отца Георгия возглас «Христос посреди нас!» был не только литургической формулой, но и возвещением реального факта, который он, можно сказать,