Уже позднее в монгольской историографии стали пытаться найти и дополнительные обоснования для оправдания подчинения монголов (в том числе и Чингизидов) чужеземному монарху. Например, делались попытки вывести родословную маньчжурских императоров от Елюя Чуцая, советника Чингис-хана, именовавшегося в монгольской историографии Чу-Мэргэн-нойоном[838]. Создателей этой легенды не смущал тот факт, что Елюй Чуцай был киданем и не имел к маньчжурам никакого отношения: они «записали» его в «чжурчжиты», т. е. чжурчжени, предводители которых основали династию Цзинь и правили Китаем в 1125–1234 гг.[839] Надо сказать, что маньчжурский правящий род и в самом деле претендовал на родство с чжурчженями: неслучайно Нурхаци, основатель маньчжурского государства, первоначально назвал свою династию Поздней Цзинь[840]. Также дополнительным фактором легитимации власти маньчжурских императоров в Монголии стало, как ни странно, их покровительство буддизму — именно религиозная общность побудила монгольских князей и буддийских иерархов в 1691 г. признать зависимость от Китая, а не от России[841]. Как ни странно, практически не поднимался вопрос о легитимации власти императоров Цин в Монголии путем породнения с Чингизидами, хотя сам Абахай, согласно официальной монгольской историографии, женился на двух вдовах Лигдан-хана, а его потомки на протяжении многих поколений роднились с наиболее влиятельными монгольскими ханами и князьями[842].

Однако эти версии не получили серьезного распространения, тогда как версия о преемстве маньчжурскими императорами «мандата Неба» вместе с яшмовой печатью Чингизидов оказалась востребованной не только монголами, но и самими маньчжурами. Впоследствии, при создании официальной историографии империи Цин этот фактор легитимации также учитывался, в результате чего маньчжуры представали в глазах потомков как преемники не только непосредственно предшествовавшей им империи Мин, но и прежних династий, в том числе Юань[843]. В монгольской исторической традиции все маньчжурские императоры носили особые монгольские имена-титулы: Нурхаци — Тэнгээс-Дзаягату, Аба-хай — Ундур-Богдо (затем — Дэгэду-Эрдэмту), Шуньчжи — Эер-Дзасагчи, Канг-си — Энхэ-Амугулан и т. д.[844]

Усиление российских позиций в тюрко-монгольском мире сыграло определенную роль и в укреплении позиций еще одних монгольских ханов, на этот раз — нечингизидского происхождения, т. е. с позиций «чингизизма» нелегитимных монархов: калмыцких ханов. В предыдущем разделе мы уже отмечали, что только два калмыцких хана в свое время получили инвеституру от Далай-ламы — Аюка в конце XVII в. и Дондук-Омбо в первой трети XVIII в., соответственно, другие монгольские государи, исповедовавшие буддизм (в том числе и Чингизиды), должны были признать их законными монархами. Однако ханским титулом обладали и другие калмыцкие правители XVIII в.: Цэрен-Дондук и Дондук-Даши, которые, подобно казахским ханам, утверждались в ханском достоинстве российскими монархами[845]. Впрочем, и вышеупомянутые «ставленники» Далай-ламы — Аюка и Дондук-Омбо — также получали инвеституру от российских монархов[846], иначе в их глазах они выглядели бы узурпаторами и подлежали бы смещению — подобно ряду казахских ханов, провозглашенных в соответствии с чингизидскими традициями, но против воли государя-сюзерена (о них подробнее ниже, в третьем параграфе настоящей главы). Соответственно, до официального утверждения в ханском достоинстве калмыцкие правители в официальной российской имперской документации именовались лишь «наместниками». При этом своеобразным способом легитимации их власти являлось формальное сохранение древней традиции — избрание на курултае; российские власти заявляли, что калмыки выбирают своих ханов по собственному усмотрению, тогда как от императорского двора всего лишь следует «соизволение» на занятие престола избранным ханом, однако со временем вмешательство имперской администрации в процесс избрания ханов становилось все более и более откровенным, что и привело в конечном счете к кризису 1771 г., вылившемуся в попытку калмыков откочевать на территорию бывшей Джунгарии[847].

Аналогичную политику проводили и китайские власти в отношении ойратских государств, подражая действиям своих предков в Восточной Монголии первой пол. XVII в. Еще в 1697 г. хошоутский хан Лхавсан, как и его предки, получивший ханский титул от Далай-ламы, признал себя вассалом империи Цин в обмен на поддержку в противостоянии с ойратскими и тибетскими правителями. Император в свою очередь утвердил его в ханском достоинстве и обещал сохранить титул за его потомками[848]. Как мы помним, Лхавсан, не являвшийся Чингизидом, был потомственным ханом ойратов Кукунора. Однако поскольку его соперники, другие ойратские предводители, к этому времени также успели обзавестись аналогичными титулами, Лхавсан не имел перед ними преимущества. По-видимому, признание его в ханском достоинстве со стороны империи Цин давало ему таковое. Правда, когда Лхавсан-хан в 1717 г. погиб в результате джунгарского нашествия, китайцы, вторгшиеся в Тибет под предлогом помощи его родственникам и обещавшие восстановить их в статусе «царей Тибета», отказались от практики возведения вассальных ханов в Тибете, что вызвало так называемый Кукунорский мятеж 1723–1724 гг.[849]