Нельзя сказать, что Ванзаров боялся высоты. У него еще не было шанса проверить себя. Теперь же оказалось, что высота будит не самое приятное чувство. Взлетев на тросе и перебравшись на мостики, он всеми поджилками ощутил, как высоко взобрался. Так высоко, что по доброй воле больше никогда не повторит подобный опыт. Тело жалось к твердости стены и не хотело балансировать на перекладинах мостика. Главное, не смотреть вниз.

На крайнем тросе висела Анна Фальк. Голова была в петле. Она умерла, не успев понять, что случилось. Слишком быстро случилось. Светлое платье, модное и новое, висело как на вешалке. Мертвой барышне не нужны наряды. Ванзаров опоздал, и ничего уже нельзя исправить. Оставалось закончить то, ради чего сюда забрался.

Отраженный от сцены свет попадал на мостики. Тут было темно, душно и жарко. Ванзаров ощутил порыв свежего воздуха. На правой стороне сцены угадывался открытый люк, ведущий на крышу к ночному небу. Он успел заметить, как в отверстии исчез белый лоскут. Подол платья. Белое платье звало и манило за собой. Не оставалось ничего, как двигаться к выходу. Держась за веревочный поручень, Ванзаров пошел по мостикам. При каждом шаге дощечки раскачивались, веревки дрожали, будто не выдерживали. Путь казался нескончаемым. Его выручало умение держать борцовскую стойку. Чуть согнув колени, Ванзаров упорно двигался к звездам в ночном небе. Он был так сосредоточен на переходе, что не замечал, кто сейчас на сцене.

Отверстие было широким. Ванзаров ухватил за край, подтянулся и вылез. Над ним стояла звездная августовская ночь, впереди виднелись перекаты крыши. На высоте дул ветер. Он заставил себя выпрямиться, широко расставив ноги.

– Все кончено, бежать вам некуда…

Дама стояла к нему спиной. Блестки на платье отражали малейшие лучики света, оттого казалось, что платье соткано из ночи и звездочек. Дама повернулась к сыщику, вуалетка скрывала лицо.

– Я знаю, кто вы, – сказал Ванзаров.

Никогда еще каватину Нормы не пели ночью на крыше. И никогда не пели так прекрасно. Причем для одного слушателя. Голос был нечеловечески прекрасен. Властвовал над душой и подчинял тело. К нему, к нему, только к нему хотелось идти и выполнять все, что он прикажет. Ванзаров пошел, медленно, как заговоренный. Тяжело переступал, хоть крыша была твердой, не шаталась под ногами. Он ничего не замечал, шел, шел к краю. Блестки-звездочки ожили, дама посторонилась, пропуская к обрыву. Оставалось сделать два шага. Ванзаров остановился, будто боролся с собой. Голос был позади. Каватина подошла к концу. Он не сделал последние шаги.

– Все? Вы закончили? – спросил он, вытаскивая из кармана брюк малые наручные цепочки.

Дама шагнула к нему.

– Не пытайтесь меня толкнуть, у нас разный вес, я устою и на борцовском ковре, и на крыше…

Она запела, снова запела «Casta diva», быть может прекрасней и сильнее.

Ванзаров повернулся.

– Зря стараетесь. У меня восковые затычки в ушах… Две ночи в театре сделали неприятное открытие: оказывается, мой мозг подчиняется голосу призрака. Настолько, что я готов был упасть в оркестровую яму… К встрече с вами пришлось подготовиться… К сожалению, я не слышу, как вы поете. Вы мадемуазель Вельцева?

Каватина оборвалась, не дойдя до середины. Дама подняла вуаль. Скрывать лицо не имело смысла. В ночи без вуалетки оно казалось смутным и расплывчатым. Губы шевельнулись, что-то произнося.

Нащупав в ушной раковине ниточку, Ванзаров выдернул пробку. Изобретение Лебедева, отлитое из пчелиного воска с добавлением какого-то химиката, сработало. То есть спасло жизнь. Хоть Аполлон Григорьевич сомневался в эффективности. На всякий случай другая пробка по-прежнему запечатывала слух.

– Так как же вас называть?

– Мое имя – Баттерфляй…

Ванзаров кивнул.

– Я это предполагал, мадемуазель Бабочка…

Прикрыв рот, она засмеялась высоким и нежным голосом.

– Вы предполагали? Ванзаров, вы ничего не поняли… И вы ничего не знаете обо мне… Вам же сказали однажды: в театре все ложь, даже правда…. Так вы поверили… Полагали, что бабочки – моя подпись?

– Нет, мадемуазель… Иначе бы я не стоял здесь.

Дама смерила его презрительным взглядом.

– Вы лжете, полицейский…

– Не в этот раз, – ответил Ванзаров. – Я не знаю почему, но я знаю, для чего вам нужны были бабочки…

– Неужели?

– Бабочки пробуждали ваш голос… Не так ли, мадемуазель?

Баттерфляй молчала.

Георгий Александрович слушал и диву давался. Горже превзошла себя. Каким-то чудом или уроками профессора Греннинг-Вильде добилась приятного тембра и чистого звучания. Немного ученического все еще было в ее голосе, на вкус высоких ценителей, но публике она угодила. К тому же сменила оговоренный репертуар и взялась за сложнейшую партию – каватину Нормы. Зал слушал затаив дыхание: ни кашля, ни скрипа стульев. Верный признак, что певица нравится. Можно сказать, она взяла суровые мужские сердца в свои ручки и не отпускала. Да как чисто поет на итальянском! Александров подумал, что мог проглядеть талант. Из этуалей ее пора выводить в настоящие звезды, хватит ей доходы буфета увеличивать. До Вяльцевой пока еще не дотянет, но бенефис в следующем сезоне заслужила.

Публика пребывала в сомнениях, не в силах угадать, кто на сцене. Одни считали, что это Кавальери, другие терялись в догадках. Вроде она, но откуда оперная партия, которую та никогда не исполняла, откуда скромность в одежде и украшениях? Почему выступает в декорациях соперницы? Самые проницательные пытались угадать по лицу Барятинского, кто она такая. Однако князь внимал исполнительнице с тем же добродушием, с каким слушал Отеро. Будто ничего не поменялось.

Партия подходила к концу. Кто помнил либретто, узнавали завершающие итальянские фразы молитвы. Из правой кулисы медленно вышла барышня, затянутая в черное платье. В едином порыве раздался вздох удивления и восхищения.

Александров узнал ее, но подумал, что сошел с ума и это ему только кажется. Или снится. Потому что такого быть не могло. Просто не могло, и все тут.

Жанетт шла медленно и величаво.

Но не походка сразила зрителей. На груди горничной красовались сразу три ожерелья, брильянтовое и с драгоценными камнями. В прическе сияли две брильянтовые диадемы, руки по локти в браслетах, а пальцы усеяны кольцами и перстнями. Тяжесть была существенной, Жанетт действительно было тяжеловато. Брильянты давят не слабее булыжников. Все дело в огранке. С последними тактами оркестра она замерла позади певицы.

Партия кончилась. Тишина сковала зал. Одним движением певица бросила розу к ногам князя Барятинского, а другим сорвала маску, швырнув ее к своим ногам. Как поступают со знаменем проигравшей армии.

На миг Александрову показалось, что он оглох. Такого шквала восторга в его театре никогда не бывало. Зрители вскочили со своих мест и, забыв о приличиях, вопили, как на скачках. Грохольский с Тишинским прыгали, как гимназисты. Пристав с Турчановичем били в ладоши, как в литавры. Диамант стоя кричал что-то по-польски и посылал воздушные поцелуи. Даже Лебедева пробрало. Аполлон Григорьевич хлопал, как простой зритель и кричал «браво». Только два человека были далеки от общего восторга. Князь Барятинский похлопывал легонько, но по щекам у него текли слезы, и драгун не стыдился слез. А бедный Фабио Капелло упал на колени, закрыл глаза и в молитве благодарил небеса за то, что видел и слышал истинное чудо. Какое останется в его сердце до конца дней. Потрясение было столь сильно, что Фабио вдруг понял: он излечился. Он больше не любит ту, из-за которой хотел лишить себя жизни. После такого нельзя любить. Надо жить и помнить, что это было в его жизни.