командования франтирёры на протяжении всей войны оставались «скорее источником раздражения, чем реальной угрозой»[797], его жертвами стали в общей сложности не более тысячи немецких солдат[798]. Французская «герилья» не привела к перелому в войне, но главной своей цели — лишить неприятеля спокойствия на занятых им территориях — она достигла. Это неминуемо способствовало дальнейшему ужесточению оккупационного режима. Справедлив и вывод А. Диру о роли партизан: «Их участие тотально по своим масштабам, и, зримо оно или нет, оно в любом случае вполне реально»[799].

Глава 11

Битва дипломатов

Пока на равнинах и холмах Северной Франции кипели ожесточенные сражения и лилась кровь, в дипломатических канцеляриях развернулась борьба за потенциальных союзников. От исхода этой борьбы итоги войны зависели не в меньшей степени, чем от военной фортуны.

Начало боевых действий между Францией и германскими государствами сопровождало то, что сегодня назвали бы «информационной войной». Цели были те же: обеспечить сплочение собственной нации вокруг правительства, оправдать справедливость начинающейся войны и склонить на свою сторону симпатии Европы. Французская дипломатия активно стремилась побудить к выступлению на своей стороне Австро-Венгрию и Италию. Пруссия, не имея возможности рассчитывать на союзников за пределами Германии, главным своим интересом видела свести войну к «франко-германской дуэли».

Первый залп произвели на Кэ д’Орсэ, где пытались доказать, что объявление войны — лишь ответ на провокацию Пруссии. Грамон справедливо подчеркивал, что «Эмская депеша» существенно исказила истинный ход встречи между Бенедетти и Вильгельмом I, а ее поспешное обнародование в прессе выдавало злонамеренный характер этой манипуляции[800]. Однако тогда эти доводы не нашли сочувственного отклика европейского общественного мнения. Факт «редакторской правки», произведенной Бисмарком, был официально признан в Германии только двадцать лет спустя, уже после отставки «железного канцлера». И, надо сказать, соотечественники были склонны Бисмарка оправдывать.

Французское правительство также обнародовало ход своих секретных переговоров о разоружении, в которые в начале 1870 г. оно вовлекло Великобританию и Пруссию. Париж указывал на сам факт их проведения как доказательство искренности своего стремления к миру с соседями. Кроме того, Грамон потрудился довести до сведения Петербурга, что Пруссия отказалась сокращать армию, указав на Россию как потенциальную угрозу. Бисмарк ссылался на враждебность к Пруссии цесаревича Александра и не мог поручиться за будущее отношений двух держав со вступлением того на престол[801]. Вбить клин между Россией и Пруссией этими разоблачениями Парижу не удалось. Если они и отразились на симпатиях царя, то исключительно в том, что касалось лично прусского министра-президента.

Тем не менее, в последние дни июля герцог Грамон был преисполнен уверенности в успехе. «Он верил в силу митральез; в тот момент они казались последним словом его дипломатического искусства, — с иронией свидетельствовал генеральный консул в Гамбурге Гюстав Ротан. — После наших побед, сказал он мне, у нас будет больше союзников, чем нам нужно»[802].

Не сидел сложа руки и Бисмарк. Он передал в распоряжение британской «Таймс» составленный в 1867 г. по французской инициативе проект договора об оборонительном и наступательном союзе с Пруссией. В соответствии с ним, Северогерманский союз получал право на присоединение южнонемецких государств в обмен на аннексию Францией Бельгии и Люксембурга. Бисмарк подкрепил сенсационные разоблачения в прессе приглашением иностранным представителям в Берлине ознакомиться с подлинником, собственноручно написанным Бенедетти.

Оправдания французов, что они стали жертвами расчетливой интриги, утонули в общем возмущении. Особенно болезненно отреагировала Великобритания, чьи интересы французские посягательства задевали особенно чувствительно. Главной своей цели Бисмарк достиг: симпатии британских политиков и общества в разгоравшейся войне оказались не на стороне Франции. Даже отправка в Лондон датского журналиста Ж. Хансена, бойкое перо и многочисленные связи которого во французском МИД хотели использовать для противодействия прусскому влиянию, не имела, по его собственному откровенному признанию, почти ни малейшего успеха[803]. Усиление Пруссии теперь многим казалось необходимостью, призванной уравновесить французские великодержавные притязания. Однако, война компроматов, как это часто бывает, в равной мере ударила по репутации и самого Бисмарка, ибо доказательств своей полной невиновности во всех обнародованных закулисных сделках он предъявить не смог.

Великие державы исходили из того, что силы Франции и германских государств примерно равны, война в одинаковой мере истощит силы как побежденного, так и победителя, и им придется учесть интересы соседей при заключении мира. Все это побуждало их занять выжидательную позицию и тем самым локализовать конфликт.

Важным событием стало провозглашение Россией невооруженного нейтралитета. Нейтралитет этот был дружественен Пруссии. Россия официально предупредила Вену, что отправит свои войска к границам Австро-Венгрии, если последняя мобилизует свою армию, соблазнившись возможностью поквитаться с Пруссией за свои прежние поражения. Александр II мотивировал это тем, что нападение австрийцев на Пруссию (совместно с Францией) неминуемо вновь откроет «польский вопрос», а значит, угрожает спокойствию его империи. Взамен российский самодержец обещал оказать воздействие на Берлин, дабы тот учел австрийские интересы в случае своей победы и очередной перекройки границ[804].

Надо сказать, что Горчаков противился слишком категоричным обещаниям пруссакам по части сдерживания Австро-Венгрии. Многие связывали взятый вице-канцлером в разгар всех этих событий отпуск — решение и впрямь примечательное — с желанием лукавого царедворца дистанцироваться от демаршей царя. На какое-то время инициатива в принятии решений перешла к Александру II и военному министру Д. А. Милютину, проведшему ряд предмобилизационных мероприятий.

Нажим России и августовские поражения французских корпусов в приграничных сражениях окончательно убедили Вену и Флоренцию повременить со вступлением в конфликт на стороне Наполеона III. Объективно помощь со стороны Франца-Иосифа и Виктора Эммануила II не была Второй империи гарантирована с самого начала, на что указывало и отсутствие каких-либо формальных союзных соглашений накануне войны. К тому же между Итальянским королевством и Францией по-прежнему стоял неразрешимый «римский вопрос». Присутствие в «Вечном городе» французских войск, оставленных там с 1860 г. для защиты суверенных прав папы римского Пия IX, препятствовало завершению объединения Италии. Вена, имевшая соперницу в лице России, была вынуждена проявлять осмотрительность. Свобода ее маневра ограничивалась дополнительно новыми конституционными реалиями двуединой монархии, требовавшими солидарности венгерского правительства, которое не видело в новой войне с Пруссией для себя никаких выгод[805].

Учитывая, что Австро-Венгрия не была готова к полномасштабному вступлению в войну, Франция добивалась от союзницы в качестве первого шага мобилизации армии и флота, выставления на германских границах 150-тысячного корпуса и пропуска через свою территорию 70–80-тысячной итальянской армии для действий в Баварии. Как Грамон убеждал своего визави канцлера Бойста, «никогда подобный случай не представится вновь, никогда вы не найдете поддержки столь