– Какая именно деталь, уж выдай шпионскую тайну, красавчик! – кротко спросил он.

И красавчик тайну выдал: именно та деталь, что абсолютно стершийся от безумной работы челнок.

Тогда дядя Юра молча ушел к себе и вернулся с синей жестянкой из-под индийского чая. Громыхнул ею перед носом Инвалидсёмы и сказал:

– Трофейные. Кербл – ведро.

И тот, откинув костыли, бессильно опустился на табурет.

Возился он, правда, целый день, дважды Стеша его кормила, трижды чай заваривала, но ведь починил, починил ведь «инструмент труда», несмотря на то, что дядя Юра, гордый и насмешливый, крутился рядом и давал ценные советы. Фирма веников не вяжет, приговаривал счастливый Инвалидсёма, мерно нажимая на педаль и прислушиваясь к ровному стрекоту машинки, – фирма делает гробы!

И лишь недели три спустя, промежду прочим, Владка рассказала, у кого и как купила на Староконном «Зингера». Какая-то пожилая тетка, совсем уже отчаявшись сбыть негодный товар (и справедливо: умные люди знают, что запасных деталей к «Зингеру» у нас достать невозможно), все стояла и безнадежно взывала:

– Купите раритет! Историческая вещь! Принадлежала знаменитой модистке Заглецкой!

Ну, Владка и купила не глядя. Она обожала все знаменитое. И фамилия ей понравилась: Заглецкая! Модистка! Балы, менуэты-мазурки! «Полонез» Огинского!..

– Что-что?! – переспросила Барышня, проходя по кухне мимо Владки, которая как раз в эту минуту и рассказывала дяде Юре о сделке. – Что – Заглецкая? Это же великая Полина Эрнестовна! Боже, мой «венский гардероб»! Какой поворот сюжета! Да на этой машинке, знаете ли, музыку надо писать, астрономические вычисления делать! Это ж уникальная вещь, все равно что золотая карета императрицы Екатерины Великой.

Надо ее у Владки забрать к чертовой матери!

– Я те заберу, – добродушно отозвался дядя Юра. – Пусть строчит.

И Владка потихоньку освоила уникальный раритет и немного строчила. Придумала шить из мужских маек летние сарафанчики – «имер-элеган на пустой карман», называла их Барышня. Карман-то был не вовсе пустым, ее майки-сарафаны пользовались успехом у соседок и подружек, вот только деньги у Владки были с крылышками. Однако жили же как-то, жили…

Стеша говорила, что это Полина Эрнестовна с того света колдует-радуется, что спасли ее «Зингер».

Впрочем, довольно скоро Владка и к «Зингеру» охладела.

* * *

Через год из тюряги вернулся Валерка.

Бешеная весна была: цветущий Приморский бульвар под ширью синего неба, с бегущей пеной облачного прибоя, учебный линкор на рейде, серые военные корабли вокруг маяка, томительное гуканье сирен…

Вернулся он чужим человеком. Сразу дал понять, что на Владку больше не претендует – был кавалер, да весь вышел, – хотя она прибежала в тот же вечер с бутылкой коньяка «Молдова»; подружкой она всегда была преданной. И Валерка пил, веселел, потом тяжелел, уклоняясь от настойчивых расспросов матери на тему планов дальнейшей жизни. Зато раза три обронил, рассказывая за жизнь на зоне, о том, как честно все там, справедливо, по закону – пусть и воровскому. Он заматерел, приобрел тонкий лиловый шрам, тянущийся из густого ежика до левой брови. Но руки, как и прежде, поражали благородством: тонкие выразительные пальцы, продолговатые ногти с белыми лунками… Да что ему, маникюр там на кичмане делали?

Раньше, мелькнуло у Владки, эти руки были скромнее. Может, и правда, у него там какая-то иная, шикарная жизнь?

– Валерк, – спросила она. – А татуировки есть у тебя?

– Есть, – помолчав, ответил он.

– Покажи! – воскликнула азартно.

Он нахмурился и стал еще смуглее от темной крови, прилившей к лицу. Стал медленно расстегивать ворот рубахи и вдруг отпахнул ее, обнажив безволосую сильную грудь. Там, вокруг левого соска аккуратно было выколото полукругом: «Владислава» – и лучи от каждой буквы, как от солнца.

Она ошеломленно молчала, впервые не нашлась, что сказать. Молчала, отвернувшись, и тетя Мотя, и со спины было видать, как провела она ладонью по лицу – слезы отирала. Валерка выждал пару мгновений и, не глядя на Владку, медленно, тщательно застегнул все пуговицы на рубахе.

И ни на какую работу устраиваться не стал, будто возвратился в отпуск из дальнего плавания: побудет на берегу, отдохнет-перезимует – а там и снова весна, и опять в море.

Время от времени к нему заглядывали довольно странные типы. Однажды двое темнолицых и щербатых (оба с пеньками бурых зубов в ухмылках изрытых физиономий) зажились целую неделю. Тетя Мотя варила-жарила, бегала за водкой и плакала не переставая. Целыми днями те пили с Валеркой, как-то темно разговаривали, не поднимая глаз, и бренчали на гитаре блатные частушки.

Владка запомнила одну, смысла которой не уловила:

Нас четыре, нас четыре, нас четыре на подбор:

Аферистка, чифиристка, ковырялка и кобёл…

И заходить к Валерке стала реже.

Барышня говорила:

– Загубили Валерку, нашего Франциска Ассизского. А какой парень был настоящий!

Владка слушала с недоумением – кто загубил, с чего бы? Кто такой мог найтись, кого бы Валерка испугался? И плечами пожимала.

И даже в голову ей прийти не могло, что вот она-то и загубила. Именно она.

Месяца через два он опять сел, уже надолго, на три года. Во дворе говорили, что Валерка стал гениальным медвежатником, что для него нет замка, что любой заграничный сейф для него – как вон тот дощатый сарай со щеколдой…

Владка не вслушивалась. Ее никогда не интересовали дворовые сплетни. Она и сама никогда не сплетничала, никого не осуждала, никому не желала зла.

И если исключить постоянное ее бескорыстное вранье и вдохновенную праздность, можно сказать, что, в сущности, Владка была почти святой – во всяком случае, по совокупности грехов и прегрешений.

6

Тут мы подходим к самой сердцевине нашей истории, к тайне зарождения человеческого существа, ибо это поистине есть тайна великая: нет, не тот давно всем известный физиологический click природы, от которого мгновенно как оглашенные начинают делиться клетки, прорастать кровеносные веточки, проклевываться хрящики и мышцы и взбухать дрожжевой массой владыка-мозг, – а то великое «почему?», ответа на которое никто еще не смог найти.

Почему Владка с ее феноменальной безбашенностью и легкостью в знакомствах не забеременела от кого угодно из художников, боготворящих эти сочленения прекрасной плоти? От какого-нибудь поэта из литобъединения, от любого из сотен знакомых ей мужчин? От белого иностранного студента, наконец, – от какого-нибудь чеха, немца или югослава и бог знает от кого еще, не говоря уже о бедном Валерке?

Могла бы, конечно, могла – в легкости своей, в хорошем расположении духа, особенно после выпитой бутылки полусладкого вина в интересной компании… да мало ли!