Да. Я хочу.

Но и в то же время он понимал, что это плохое желание. И он молил о том, чтобы понимание это осталось при нем, пока он еще не сделал того, что нужно было сделать.

Он развернулся и побежал. В противоположном направлении.

Было холодно. Был конец февраля. Мороз, метель. Но ему было плевать. Здоровье уже ему не пригодится никогда.

Но сначала надо было позвонить маме. И что он ей скажет? Ну, только не то, что собирался сделать. Он расскажет ей о том, что видел? Нет, маме точно не расскажет. Но он отправит подробное сообщение в «Телеграм» старшему брату, опишет все в мельчайших подробностях, сделает фото распухшей отросшей ноги. А с родителями он просто попрощается, он ничего им не расскажет из того, что пережил. Он просто хочет услышать их голоса. И неважно, о чем они будут говорить. Он ничего им не скажет, потому что, скорее всего, их будут прослушивать. И они не должны знать ничего, за что их можно упрятать в такую же клетку, из которой он сегодня сбежал, сломав санитару ногу, просочившись между прутьев решетки в туалете (Ваня все же думал, что они просто были предназначены для кого-то более крупного, чем приписывал себе какую-то невероятную пластичность), перепрыгнув через ограждение с колючей проволокой. Белая рубашка осталась там же, на ограждении, вся в пятнах крови. Ваня же разжился новой грязной фуфайкой в ближайшем частном доме, где жил какой-то дед, перепуганный его внезапным появлением.

Побег был обусловлен удачей, а не сноровкой Вани. Ему повезло. На следующей неделе готовилась его отправка в более подготовленный госпиталь. Оттуда бы он точно не смылся. Он был бы там под строжайшим наблюдением. Так что Ваня, как только узнал об этом, так сразу и встал на лыжи.

Он вставил новую сим-карту в смартфон, включил. Заряд был на пяти процентах. На пару звонков хватит.

Он синхронизировал контакты с аккаунтом Google и нашел мамин номер.

А потом подумал – а что с Боряном? Ведь он тоже видел существо. Ведь он кричал наверняка не просто потому, что ему было скучно. Значит, возможно, и Борян сейчас сидит в каком-нибудь душном помещении, и его обрабатывают люди в форме. Доносят до него ответственность перед родиной, перед страной, перед соотечественниками, заставляют забыть то, что он увидел в той квартире, доказывают ему, что все это не более чем просто массовые галлюцинации.

Ваня набрал мамин номер.

Ответил ему совершенно незнакомый голос.

***

– Да че ты несешь, Петрович? – сказал Гущин.

– Я тебе отвечаю, гадом буду.

– Ага. Так я и поверил, что какой-то псих полез сам в печь.

– Мося тоже видел. Можешь у него спросить.

– И спрошу.

Они хлопнули еще по сто грамм.

– Ну, если ты не трепло, – сказал Гущин, – то парень, наверное, из-за бабы какой-то… некоторые в петлю, а он… в печь. Слабо верится. Смерть-то не быстрая, да и больно.

– Да вот тебе крест, – сказал Петр и перекрестился.

– Ладно, ты уж крестами-то не разбрасывайся! И слова с тебя достаточно будет, – сказал Гущин. – А вообще наркоман это был какой-то.

– Может, и наркоман, – сказал Петр.

– Ну, и че дальше-то было? Ну, прыгнул он в печь? И?

– Ну что, что… Я же не дурак, я его и схватил, пока он головой туда не нырнул. Если бы нырнул, то все, без головы бы остался. Мамка бы не узнала. Держу его, ору Мосе, чтобы веревку нес, связали бы его. А Мося стоит на меня смотрит, как дурной. Видно, опешил. Оно и понятно, молодой еще. Ни черта не видел в жизни.

– А ты, стало быть, видел? – спросил Гущин.

– Я видел. Всякое видел. Когда служил, навидался самоубийц. Один повесился прямо у нас в роте, другой вены вскрыл. А у бабы моей батя на тракторе разбился. Представляешь, на тракторе. На трассе. Пьяный был, въехал в столб с электрическими проводами…

– Я помню, помню, ты рассказывал, а с этим-то парнем что было?

– А-а-а, парень, – задумался Петр, вспоминая. – Ну, он начал вырываться, орал, как носорог. А Мося стоял на месте и смотрел. Ну, я парню по башке-то двинул, чтобы он меньше орал, а тот укусил меня. Прикинь, взял и выдрал у меня на руке кусок. Вот, смотри, – он закатал рукав грязной рубашки, показал белую повязку, – вчера только баба моя перевязала заново. А то все кровью пропиталось. Немного опухла, видишь?

– Вижу. Не немного, а сильно опухла, – сказал Гущин.

– Врач сказал, что после антибиотиков пройдет, – отмахнулся Петр.

– А ты пьешь их?

– Да, приходится. Баба заставляет.

– Петрович, а ты не очень умный, ведь с водкой-то антибиотики работать не будут.

– Так я потому и пью ее, водочка-то лучше лечит.

– И то верно, – сказал Гущин и поднял бутылку.

Они ударили стаканами.

– Ну и вот, – продолжил Петр, – схватил я этого парня, значит, он руку-то мне прокусил, а я его повалил на землю, придавил собой.

– У-у-у, такой придавит – все кишки вылезут.

– Ну да, я поэтому и сел сверху. Сто кэгэ, и все, ты никто. А он был худоват. Правда, одна нога была у него такая толстая, здоровая. Знаешь, как у этих… бабенки старые бывают с отекшими ногами.

– Слоновья болезнь.

– Ну да, у нас в деревне была одна такая, жила напротив. Померла быстро. Короче, парня я придавил, держу, Мосе ору, чтобы ментов вызвал. И тот вроде сообразил. Но сначала я попросил веревку, связал этого придурочного. Связал и посадил в угол. А он орет на меня, чтобы я его отпустил. Ну точно наркоман. Кричит, что ему нужно сгореть, что иначе он всех нас сожрет. Представляешь, реально черти в голове живут.

Потом приехали менты. И увезли его. Вот, собственно, и вся история. Ладно, начальника не было там. Он бы таких вкатал нам. Правда, он сам виноват, я сколько раз ему говорил, что у нас тут печь для уничтожения отходов, в которой дом спалить можно, что надо бы нам ограждение какое-то от базы, а то тут и машины ездят, и люди ходят, как-то ненормально, что ли, это. Любой вот так разбежится, и пока я повернусь за очередной коробкой, он и прыгнет прямо в огонь. Повезло с этим парнем, что я успел его перехватить. Повезло.

– Да уж, повезло пацану, и правда. Ну, если ты не врешь, тогда за тебя, Петрович, за спасителя. Ты настоящий герой, – сказал Гущин.

– Да ладно, – сказал Петр, улыбнувшись и немного покраснев, – я же от чистого сердца.

– Да, Петя, а сердце у тебя и правда чистое. Как и душа.

В 5:00 Беза была уже в офисе.

– Вы сегодня рано, – сказал охранник.

– Не спится чего-то, – ответила Беза.

Они немного поболтали. Того требовала традиция, уборщица и охранник в предрассветные часы всегда перекидывались двумя тремя словами. Две одинокие души в пустом тихом офисе, который скоро наполнится шумом бумаг, стуком клавиш и телефонным трезвоном.