— так выходит у них Шкловский. Захотят припомнить обаятельного трикстера — выходит Бендер.

Нормальное дело.

Шкловский — образец авантюриста и в жизни и в литературе, потому что он человек своего времени.

Бендер — литературный герой своего времени, обоих это время превращает. Ломает, как лён на стлище. Из вольных трикстеров — в управдомы. Из филологических скандалистов в заслуженные литературоведы.

«Для того, чтобы научить человека работать шаблоном, достаточно несколько недель, если попадется человек умный. Я в одной маленькой редакции научил писать статьи бухгалтера, потому что он мало зарабатывал, но писал он, конечно, плохо, так плохо, как пишет большинство работающих сейчас в газете».[19] Талант не играет роли — он сводится к умению владеть определенным набором лекал.[20]

Извините, если кого обидел.

18 мая 2012

История про то, что два раза не вставать

Один из самых интересных и совершенно неизученных мотивов в русских дневниках и мемуарах — мотив предательства.

Дело в том, что предавались не только люди или идеалы, предательство ощущались по отношению к творчеству и чужим ожиданиям.

Изменился общественный уклад, и было совершено множество отказов от старого мира и тех присяг, которые, явно и неявно, давали ему люди. Отказывались от обязательств перед Богом и старой властью, перед сословием и чином, перед прочими правилами жизни. Создавались новые правила, от которых отказывались тоже, и к концу двадцатых возникло множество коммунистов, которые говорили о предательстве прежних идеалов Революции точно так же, как они говорили о предательстве Революции теми, кто начал НЭП.

Собственно, формулировалось само понятие «предательства» как термина.

Лидия Гинзбург в декабре 1931 года есть такая запись: «Шкловский приезжал в начале декабря. Я его не видела. Он всё ещё не ходит в «квартиру Гуковского», а я кончала роман, и у меня не хватило ни времени, ни энергии, ни добродушия его разыскивать. Он позвонил только один раз, поздно вечером, и говорил со мной необыкновенно охрипшим голосом. Сказал, что назавтра приглашён к Груздеву и Ольге Форш.

— Нельзя ли вас оттуда извлечь?

— Попробуйте сообщить туда, что вы умираете.

— Я позвоню и скажу, что я умираю и без вас не могу умереть спокойно.

На другой день я играла в покер и не позвонила».

И далее:

«Шкловский стал говорить Вете что-то такое про Тынянова. Вета прервала:

— Мне надоело, что вы предаёте Юрия и всех… Вы обожаете неудачи ваших друзей…

— Разве? — он задумался. — Действительно, Юрия предаю. Борю? — тоже предаю.

— Гинзбург предаёте?

— Гинзбург, — он поморщился, — предаю немножко.

— Меня предаёте, сказала Вета, — я знаю, вы говорите всем: нехорошо живёт Вета, скучно живёт…

Прощаясь, он сказал ей:

— Передайте Люсе, что я её очень люблю и предаю совсем немножко».[21]

Вета, что упоминается здесь — это Елизавета Исаевна Долуханова (1904–1938?). Она родилась в Тифлисе, считала себя армянкой, а своим родным языком — русский. В начале двадцатых годов Елизавета Долуханова переехала в Петроград. Осенью 1924 года поступила на ВГКИ (Высшие государственные курсы искусствоведения (ВГКИ) при Государственном институте истории искусств).

Дмитрий Устинов замечает: «По-видимому, непосредственные духовные интересы Е. И. Долухановой не лежали в сфере науки, поэтому в строгом, формально-научном смысле она не принадлежала к числу младоформалистов (как некому научно-корпоративному единству), однако нет сомнения, что она играла заметную (и своеобразно колоритную) роль в их бытовой жизни, осмыслявшейся и обыгрывавшейся самими младоформалистами как “дело культуры (литературы)”».[22] Но только доверять её пересказанным словам, и словам, пересказанным ею нужно с осторожностью. Елизавета Исаевна была чрезвычайно одарённым человеком, и прирождённым сочинителем: сама Гинзбург пишет: “<…> максимально словесный человек, какого мне пришлось встретить, — Вета. У нее <…> совершенно непроизвольная, замкнутая и эстетически самоценная речевая система. У людей, просто хорошо говорящих, то, что хорошо в их разговоре, падает на отдельные выражения, в большей или меньшей степени заполняющие речь. Такие словесные люди, как В<иктор> Б<орисович Шкловский> и Вета, выразительны сплошь, вплоть до а, и, что, когда. <…> Шкловский закрепил особенность своей устной речи в речи письменной. Система Веты, к сожалению, не дойдет до потомков. Я не стала бы уговаривать её писать. Уже в своих письмах она гораздо ниже, чем в разговоре. <…> “В жизни” она мгновенно переваривает, встряхивает и ставит на голову всякую литературность, которая еще стояла на ногах».

Устинов дальше отмечает: «Впрочем, при чтении многочисленных отзывов Гинзбург о Вете нужно учитывать особый, “романический” характер их личных взаимоотношений».

Дальнейшая судьба Долухановой была трагична. Мариэтта Чудакова замечала: «Со слов нескольких современниц нам известно, что в середине 1930-х годов Елизавету Исаевну Долуханову, в то время — уже жену художника В. В. Дмитриева, вызвали в НКВД и предложили стать осведомительницей («У Вас бывают в гостях такие люди!.. Приглашайте почаще, побольше…»). Ища мотива для отказа, она сказала, что у них маленькая квартира. «Пусть это Вас не беспокоит — с квартирой мы поможем!» Ее вызывали несколько раз». Неизменно отвечавшая на предложения о секретном сотрудничестве отказом, Е. И. Дмитриева была арестована 6 февраля 1938 года. Погибла в тюрьме в 1939 году».[23]

Но дело в другом — все эти истории в литературной среде многажды обкатывались, эпизод, случайно обороненная фраза становились фрагментами литературного текста, и решительно непонятно, что там происходило на самом деле. Особенно в тот момент, когда в мемуары проникает изящная сцена, заканчивающаяся пуантом.

Шкловского много раз упрекали в предательстве — все дело в том, что в двадцатые годы он двигался с очень большой скоростью. Часто конструкции, которым он служил, устаревали и исчезали так быстро, что упрёки в предательстве раздавались уже после того, как истлели их обломки.

Менее всего люди прощали обманутые ожидания.

Шестью годами раньше, 7 июля 1925, Гинзбург пишет Борису Бухштабу из Одессы: «…мы с Москвой на этот раз не поладили. — Она встретила меня обычной теснотой, не совсем обычным отъездом (на аэроплане) Виктора Борисовича и совершенно необычайной, провокационной, температурой.

На все это я ответила дурным настроением и дурным самочувствием, не говоря уже о недостаточной огнеупорности…

А впрочем… а впрочем… Шкловский писал друзьям о русских друзьях и о Петербурге; спрашивал, починен ли провал в мостовой против “Дома Искусства”. Сейчас Шкловский, живя в России, обходится без Петербурга, без друзей и без “Дома Искусства”, и даже без истории искусства; у него жена и ребенок, и в Москве ему платят 400 руб<лей> за редактирование так называемого “Красного Синего Журнала”.[24]

Если ты скажешь, что каждый из нас может