В аналогичном ключе сделаны разделы книги, посвященные XVIII–XIX вв. Выводы С.Н. не могут соединить все имеющиеся данные в непротиворечивую систему. Для этих двухсот лет было характерно быстрое увеличение численности населения: среднегодовой темп прироста составил в 1719–1795 гг. — 0,82%, в 1795–1857 гг. — 0,57%, в 1861–1913 гг. — 1,61%, т.е. в 2 раза больше, чем в XVIII в., и в 2,8 раза выше, чем в первой половине XIX в. По утверждению С.Н., в целом XVIII век относится к фазе восстановления, колонизации и роста и, значит, согласно структурно-демографической концепции, является периодом повышения уровня жизни, снижения цен и ренты. В действительности благосостояние крестьянства и мещанства в этом столетии понижалось, цены и рента стремительно росли, реальная зарплата падала. А в XIX — начале XX в. — по классификации С.Н., фазы сжатия и кризиса, вопреки теории и утверждениям С.Н., уровень жизни повышался, цены росли сравнительно медленно, реальная зарплата в первой половине и конце XIX — начале XX в. повышалась. XVIII-e столетие отмечено недопотреблением широких народных масс (о чем говорит уменьшение средней длины тела). Однако ухудшение питания не привело к сокращению населения, как следует из структурно-демографической теории, его численность продолжала расти. В XIX в. увеличение населения продолжилось ускоренными темпами, во второй половине XIX — начале XX в. темпы прироста почти утроились, но рост населения в течение столетия с лишним сопровождался повышением благосостояния. Таким образом, положение структурно-демографической концепции (согласно ему население увеличивается, когда реальная зарплата растет, а цены падают, и наоборот, население уменьшается, когда реальная зарплата падает, а цены растут) в России не действовало: в XVI — начале XX в. число жителей систематически росло, а цены и зарплата изменялись разнонаправленно.

С.Н. не соглашается с моими расчетами, показывающими снижение бремени налогов в дореформенное время, ввиду: 1) отсутствия массовых данных об оброках в конце XVIII в., 2) преувеличения доходности крестьянства в конце XVIII в. (поскольку их земледельческий доход я получил делением всего урожая в губернии на число крестьянских душ).

Информации для расчета среднего оброка в конце XVIII в., заимствованной у И.Д. Ковальченко и Л.В. Милова, действительно недостаточно. Но при корректном использовании даже этих сведений их вывод о повышении бремени повинностей к середине XIX в. оказался неверным.

Второе возражение справедливо только для барщинных крестьян. Но в моих расчетах речь идет об оброчной деревне, где помещики, как правило, не имели запашки. Поэтому общий сбор хлеба на душу населения достаточно правильно отражает обеспечение хлебом оброчных крестьян. Допустим далее, что мой расчет для 1780-х гг. преувеличивает доходы оброчных крестьян. Значит, их действительный доход на начальную дату в 1780-е гг. был меньше расчетного. Но если и при этих завышенных доходах в 1780-е гг. доходы крестьян к 1850-м гг. все равно увеличились, то тогда их положение тем более улучшилось в течение первой половины XIX в. Между прочим, П.Г. Рындзюнский и без всяких поправок не согласился с выводом И.Д. Ковальченко и Л.В. Милова об обнищании крестьянства в дореформенное время. В пользу моего расчета, доказывающего повышение благосостояния крестьян, говорит и улучшение биостатуса населения в первой половине XIX в., как следует из данных о длине тела: с 1791–1795 по 1851–1855 гг. мужчины стали выше на 4,5 см (161,3 см против 165,8 см).

Можно легко увеличить число вольного обращения С.Н. с данными, их подгонки под схему структурно-демографической концепции, несоблюдения принципов статистического анализа и неточных ссылок. Но думаю, и приведенных примеров достаточно. Замечу только: с архивными источниками С.Н., по-видимому, вообще никогда не работал. В списке источников, якобы использованных к книге «Демографически-структурный анализ», указано 7 (sic!) архивных дел. Из них на пять дел в тексте книги нет сносок. Два дела из Российского государственного исторического архива (на одно из них имеется ссылка в книге) С.Н. не мог видеть, так как не работал в этом архиве, и в листе использования этих дел нет его записи.

Такую несостоятельную во всех отношениях книгу С.Н. защитил как докторскую диссертацию. Мало того, он набрался «смелости» упрекать М.А. Давыдова, опубликовавшего превосходные работы, в том числе две книги, основанные на огромной массе статистических, в том чисел архивных, источников, впервые вводимых в научный оборот, в том, что у него якобы недостаточно опубликованных работ для докторской степени и профессорского звания. Воистину «не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей…».

Итак, проведенный мною анализ доказывает: ни классическая мальтузианская теория, ни ее новая версия в форме структурно-демографической концепции не применимы к российским реалиям. Ни та ни другая не отвечают принципиальным исходным условиям, постулируемым теорией для ее приложения: благодаря колонизации более плодородных земель емкость экологической ниши в России на протяжении XV–XX вв. постоянно увеличивалась, обгоняя рост населения.

Анализ С.Н. истории России более раннего времени, X–XV вв., еще более далек от критериев научного анализа. Он принимает мальтузианскую схему за истину в последней инстанции и заполняет ее отрывочными и специально подобранными им сведениями, ей соответствующими. Аналогичным образом — подгонкой данных под схему структурно-демографической концепции, он ведет и анализ всемирной истории. Его исторические труды являются полным подобием его «исторических поэм»: схематизм, помноженный на научные фантазии, предположения и спекуляции.

Таким образом, С.Н. как историк, на мой взгляд, стал жертвой принципа идеализации и маниакального желания найти математический закон истории (последний, как считают социальные ученые, в принципе не существует), с одной стороны, и склонности к научному фантазированию — с другой. Как метко заметил один блогер: «Все это густо замешено на марксизме-броделизме и “философии истории”, то есть поиске волшебного (философского) исторического камня, позволяющего разом объяснить всю человеческую историю. Этим камнем обычно бывает какой-нибудь нетривиальный параметр, который надо замерить, проверить и хронометрировать. Очень часто это что-нибудь из области вооружений — какое-нибудь изобретение и распространение стремени или арбалета. В общем, аналог популярных у нас в последние лет пятнадцать попыток объяснить историю двадцатого века успехами и ошибками в конструировании танков».

Однако это не означает, что структурно-демографическая или трехфакторная концепции вообще не имеют смысла и ничего не объясняют. Повторю: при определенных условиях (социум самодостаточен, изолирован, закрыт и все другие факторы, кроме численности населения и технологии, либо постоянны и потому могут быть игнорированы, либо малы по своему влиянию) эти концепции способствуют пониманию хода событий в древней истории, особенно в социумах, находящихся на первобытной стадии, помогают кое-что постигнуть и в истории традиционных доиндустриальных обществ до начала Нового времени. Но они не являются универсальными концепциями, своего рода общей теорией, объясняющей ход человеческой истории, как это тщится доказать «ведущий теоретик». Теория Ньютона хорошо работает в макромире, но не объясняет микромир; аксиомы эвклидовой геометрии действуют для круга, а для эллипса адекватна геометрия Лобачевского и т.д. Отсюда не следует, что Ньютон или Эвклид не правы в принципе. К сожалению, исторические опусы С.Н. по истории России подрывают доверие к структурно-демографической и трехфакторной концепции. Как почти всегда случается — эпигонство хороших результатов не производит.[64]