отсюда, что, „выбирая тот или иной способ наблюдения, мы решаем, какие аспекты природы будут определены, а какие – станут расплывчатыми“[241]. Он полагает, что „самым важным новым результатом ядерной физики было осознание того, что можно без противоречия применять совершенно разные типы законов природы к одному и тому же физическому событию. Это объясняется тем фактом, что внутри той или иной системы законов, основанных на определенных фундаментальных идеях, смысл имеют лишь некие вполне определенные способы задавать вопросы, и тем самым подобная система отделена от прочих, допускающих иные вопросы“[242]. Из этого он сделал вывод, что современные попытки найти за простыми явлениями „истинную реальность“, результатом которых стала атомная революция и мир, в котором мы живем, в самой науке привели к ситуации, когда человек лишился самой по себе объективности мира природы, т. е. в своей охоте за „объективной реальностью“ человек внезапно обнаружил, что он всегда „сталкивается лишь с самим собой“[243].

Мне кажется, замечания Гейзенберга выходят далеко за пределы области сугубо научных изысканий и приобретают особую остроту, если отнести их к технике, которая выросла из современной науки. За последние десять лет, с момента, как наука влилась в технику и тем самым попала в фактический мир, где протекает наша повседневная жизнь, каждая подвижка в науке приводит к поистине лавинообразному появлению новых фантастических приборов и еще более замысловатых механизмов. Все это ведет к тому, что день ото дня у человека все меньше шансов столкнуться в окружающем мире с чем-то таким, что не сделано самим человеком и не является в конечном счете лишь очередной маской его самого. Космонавта, заброшенного в открытый космос и заточенного в своей опутанной приборами капсуле там, где любой реальный физический контакт с непосредственной окружающей средой означал бы немедленную смерть, вполне можно считать символическим олицетворением гейзенберговского человека – человека, у которого тем меньше шансов когда-либо повстречать что-то, кроме самого себя и созданных им самим предметов, чем настойчивее он стремится при контакте с нечеловеческим миром вокруг себя отказаться от любых антропоцентрических соображений.

Именно в этот момент, как мне кажется, гуманистическое внимание к человеку и его статусу настигает ученого. Выглядит так, будто науки сделали то, чего никак не могло добиться гуманитарное знание, а именно наглядно доказали, что это внимание является чем-то значимым. Ситуация, как она представляется сегодня, странным образом походит на тщательно продуманное подтверждение замечания, сделанного Францем Кафкой на самой заре этих изменений: человек, сказал он, „нашел архимедову точку, но использовал ее против самого себя; похоже, только на этих условиях ему и было позволено ее найти“. Ведь покорение космоса, поиск точки вне Земли, с которой планету можно было бы передвинуть, как бы снять с петель, – это не случайный результат науки. С самого начала она была не наукой „о природе“, а наукой о вселенной: не физикой, а астрофизикой была наука, посмотревшая на Землю из некоей точки во вселенной. С точки зрения этого изменения попытка покорить космос означает, что человек надеется на путешествие к той архимедовой точке, которую он предвосхитил одной лишь силой абстракции и воображения. Но, действуя подобным образом, он неизбежно лишится своего преимущества. Все, что он может найти, – это точка, которая является архимедовой по отношению к Земле, но когда он туда доберется и получит эту абсолютную власть над своей земной средой обитания, ему потребуется новая архимедова точка и так ad infinitum. Другими словами, человек может лишь заблудиться в необъятной вселенной, ведь единственной истинной архимедовой точкой будет абсолютная пустота за пределами вселенной.

И все-таки, даже если человек отдает себе отчет в том, что его познание может иметь абсолютные границы и допускает, что имело бы смысл подозревать наличие таких ограничений везде, где оказывается, что ученый может сделать больше, чем он может постичь, и даже если он осознает, что может в лучшем случае совершить несколько открытий в нашей Солнечной системе, но никак не „покорить космос“, даже тогда путешествие в космос, к архимедовой точке Земли, отнюдь не становится безобидным и однозначно триумфальным предприятием. Оно могло бы возвысить человека постольку, поскольку он, в отличие от прочих живых существ, желает быть дома на настолько обширной „территории“, насколько возможно. В таком случае он вступил бы во владение лишь тем, что ему и так принадлежит, хотя ему и понадобилось долгое время, чтобы это открыть. Эти новые владения, как и всякую собственность, неизбежно пришлось бы ограничить, а когда границы достигнуты и пределы установлены, это вполне может привести к еще более геоцентрическому и антропоморфному мировоззрению, пусть и не в старом буквальном смысле. Оно будет геоцентрическим в том смысле, что именно Земля, а не вселенная, – дом и центр обитания смертных людей, и антропоморфным в том смысле, что человек будет относить факт своей смертности к тем фундаментальным условиям, при которых только и возможны его научные изыскания.

В настоящее время шансы на такое полностью выигрышное решение текущих затруднений современной науки и техники, похоже, не особенно велики. Нашу нынешнюю способность „покорять космос“ мы получили благодаря тому, что впервые научились смотреть на природу из точек во вселенной, вне Земли. Ведь именно это мы и делаем, когда провоцируем энергетические процессы, которые обычно протекают лишь внутри Солнца, или пытаемся вызывать процессы эволюции вселенной в пробирках, или строим машины по производству и контролю энергий, неведомых во владениях земной природы. Пусть в прямом смысле мы все еще не достигли точки, где хотел стоять Архимед, мы нашли способ, находясь на Земле, действовать так, будто мы избавились от земной природы и расположились вне ее, в точке эйнштейновского „наблюдателя, свободно парящего в пространстве“. Если из этой точки мы посмотрим вниз, на происходящее на Земле и на разнообразную деятельность людей (т. е. если мы приложим архимедову точку к себе самим), то вся деятельность людей действительно предстанет перед нами как всего лишь „внешнее поведение“, которое можно изучать теми же методами, какими мы изучаем поведение крыс. Если взглянуть с достаточного расстояния, то автомобили, в которых мы путешествуем и которые, по нашему разумению, мы создали самостоятельно, будут выглядеть, как однажды выразился Гейзенберг, „частью нас самих, такой же неотторжимой, как раковина – от живущей в ней улитки“. Все наше могущество сведется к какой-нибудь мутации людского рода, и мы уже не сможем им гордиться; вся техника, при взгляде на нее из этой точки, предстанет уже не „результатом сознательных стараний человека приумножить свои материальные способности“, а, скорее, крупномасштабным биологическим процессом»[244]. При таких