год на крайне „полезные“ проекты, возникшие как непосредственный результат развития чистой, теоретической науки, а реальная власть стран и правительств зависит от деятельности многих тысяч исследователей, физик по-прежнему склонен смотреть на всех этих специалистов по космонавтике свысока, как на „чернорабочих“[237].

Горькая правда, однако, в том, что не ученый-теоретик, а именно „чернорабочий“ восстановил утерянную связь между физическим взглядом на мир и миром чувств и явлений. Специалисты по технике, составляющие сегодня подавляющее большинство всех „исследователей“, спустили полученные учеными результаты с небес на землю. И пусть даже ученого по-прежнему осаждают парадоксы и обескураживающие теоретические трудности, сам по себе тот факт, что из полученных им результатов смогла вырасти целая техническая отрасль, доказывает „качественность“ его теорий и гипотез убедительнее, чем это когда-либо могли сделать сугубо научные наблюдения или эксперименты. Совершенно верно, что сам ученый не хочет на Луну; его цели этого не требуют, ведь он знает, что беспилотные космические корабли, несущие на борту лучшие приборы, какие только способен смастерить человек, справятся с исследованием лунной поверхности гораздо лучше, чем дюжины астронавтов. И все же действительное изменение человеческого мира, то, что можно назвать покорением космоса или как-то иначе, достигается только тогда, когда мы забрасываем во вселенную снаряды с людьми на борту и у человека появляется возможность самостоятельно отправиться туда, куда доселе добиралось только человеческое воображение с его способностью к абстракции либо человеческая мастеровитость с ее способностью конструировать. Конечно, в наших планах ныне не более чем обследовать непосредственно окружающую нас часть вселенной, ту бесконечно малую область, какой человечество только и может достичь, перемещайся оно хоть со скоростью света. Учитывая продолжительность человеческой жизни – единственное абсолютное ограничение, оставшееся на данный момент, – очень маловероятно, что мы когда-либо доберемся намного дальше. Но даже для выполнения этой ограниченной задачи нам придется оставить мир наших чувств и тел не только в воображении, но и в действительности.

Дело обстоит так, будто за эйнштейновским воображаемым „наблюдателем, свободно парящим в пространстве“ – несомненным созданием человеческого ума и его способности к абстракции – последовал наблюдатель во плоти, который должен вести себя так, будто он был лишь дитя абстракции и воображения. Именно в этот момент все теоретические трудности нового физического мира грубой реальностью вторгаются в повседневность человека и выводят из строя его „естественный“ (т. е. земной здравый) смысл. Например, он столкнулся бы в реальности со знаменитым эйнштейновским „парадоксом близнецов“, гипотетически предполагающим, что „брат-близнец, который отправляется в космос и путешествует со скоростью сравнимой со световой, вернувшись, обнаружил бы своего оставшегося на Земле брата либо старше себя, либо готовым померкнуть воспоминанием потомков“[238]. Ведь хотя многие физики с трудом могли поверить в этот парадокс, „парадокс часов“, на котором он основан, похоже, подтвержден экспериментально, так что единственной альтернативой ему было бы допущение, что земная жизнь при любых обстоятельствах остается подчинена такому понятию времени, которое доказано относится не к „истинной реальности“, а лишь к явлениям. Мы дошли до той стадии, где картезианское радикальное сомнение в реальности как таковой, первый философский ответ на открытия науки Нового времени, может стать предметом физических экспериментов, которые быстро покончат с декартовским знаменитым утешением „я мыслю, следовательно, существую“ и с его убеждением, что в каком бы отношении ни находились действительность и истина к чувствам и разуму, мы не можем „сомневаться в своем сомнении и не знать точно, сомневаемся мы или нет“[239].

Огромное значение космической программы кажется мне неоспоримым, а все возражения, выдвигаемые против нее на чисто утилитарных основаниях – что она слишком дорогая; что эти деньги лучше было бы потратить на образование, на то, чтобы сделать граждан лучше, на борьбу с бедностью и болезнями или на любые другие достойные цели, которые только могут прийти в голову, – представляются мне несколько нелепыми, несопоставимыми с вещами, стоящими на кону, последствия которых сегодня по-прежнему выглядят совершенно непредсказуемыми. Есть еще одна причина, почему я считаю эти аргументы неуместными. Они потому на редкость неприменимы, что как таковая программа могла появиться только благодаря потрясающему развитию научных возможностей человека. Уже для того, чтобы наука оставалась неприкосновенна, требуется оставить в стороне не только утилитарные соображения, но и размышления о статусе человека. Разве не правда, что со времен Коперника каждый успех науки почти автоматически приводит к понижению статуса человека? И неужели часто повторяемый довод о том, что человек, достигнув в поисках истины собственного унижения, тем самым вновь доказал свое превосходство и даже еще больше возвысился, – больше, чем просто софизм? Возможно, именно так и окажется. Как бы то ни было, человека как ученого не заботит его статус во вселенной или положение на эволюционной лестнице животной жизни; эта „беззаботность“ – его гордость и его победа. Тот простой факт, что физики без всяких колебаний расщепили атом сразу, как только выяснили, как это делается, хотя и полностью осознавали величину разрушительного потенциала своих операций, показывает, что ученого как ученого не заботит даже сохранение на Земле людского рода или, если уж на то пошло, сохранение самой планеты. Все ассоциации, выступающие за „мирный атом“, все предостережения от необдуманного использования новой энергии и даже угрызения совести, которые испытывали многие ученые после того, как первые бомбы упали на Хиросиму и Нагасаки, не могут скрыть этого простого, элементарного факта. Ведь в вышеперечисленных случаях ученые действовали не как ученые, а как граждане, и если их голоса и обладают большим авторитетом, чем голоса неспециалистов, то лишь потому, что ученые располагают более точной информацией. Доводы против „покорения космоса“ только в том случае могли быть приемлемыми и иметь силу, если бы приводились с целью показать, что все это предприятие может обернуться против собственных целей.

Кое-что действительно указывает на то, что подобное могло бы иметь место. Если не считать продолжительности человеческой жизни, которая ни при каких обстоятельствах (даже сумей биологи существенно ее увеличить и научись люди перемещаться со скоростью света) не позволит человеку обследовать в необъятной вселенной что-то кроме близкой округи, отчетливее всего на то, что это предприятие может обернуться против себя, указывает открытие Гейзенбергом принципа неопределенности. Гейзенберг убедительно показал, что точность, с которой созданные человеком приборы измеряют тех самых „таинственных посланников из настоящего мира“, не может превзойти определенного окончательного предела. Принцип неопределенности „гласит, что имеются определенные пары количественных показателей, такие, как положение и скорость частицы, которые соотносятся таким образом, что более точное измерение одного из них необходимо влечет за собой менее точное измерение другого“[240]. Гейзенберг заключает