Они поженились в июле. Сейчас было начало августа. Решение Тима и Гертруды положить конец их любви оказалось невыполнимым. Как они сотню раз повторяли позже, они вновь сошлись, потому что не могли оставаться в разлуке, не могли быть врозь. Слишком тяжело это было, слишком велика была взаимная тяга, слишком остра потребность друг в друге, слишком неотвратима судьба быть вместе — они говорили еще много подобных слов, улыбаясь и держась за руки. Тим смог уйти лишь на одну ту ночь, а Гертруда вынести ее, пережить его уход, потому что внутренний голос говорил каждому — это не конец. Расставание было драмой, которую они должны были сыграть. Это была необходимая стратегия Эроса, связавшего их узами, прочность которых они, сами того не подозревая, должны были испытать. Они должны были проверить, насколько каждый из них необходим другому, попробовать обойтись друг без друга и понять, что это невозможно. Это их испытание, говорили они, которое они прошли с победно развевающимися знаменами, — такое сравнение понравилось обоим. Тим сделал для нее множество рисунков, на которых он сам и Гертруда сходились, высоко подняв знамя, как на поле боя, или танцевали среди голубых цветов.

Все это, конечно, заняло какое-то время. Ни он, ни она не выносили страдальческой позы оставшегося одиноким лебедя. Тим поздно вечером ходил по Ибери-стрит и смотрел на ее светящиеся окна. Он решил не звонить Гертруде и даже не подстраивать как бы случайную встречу. Он просто должен был устроить такую пытку своему уязвленному сердцу. Он героически говорил себе, что «сделал это», взял на себя инициативу, чтобы снять с нее моральное бремя разрыва. Потом он страшно сожалел об этом и корил себя за необъяснимо опрометчивый и тщеславный поступок. Если бы он только подождал еще день, все было бы по-другому. Гертруда просто испытывала его, побуждая твердо сказать, что она может быть совершенно уверена в нем. Он обязан был оправдать ее веру и надежду. И Гертруда думала: зачем она сказала ему все это, ведь она даже так не думает, машинально произнесла пустую фразу. Она прогнала его — и вот потеряла с ним свет и радость жизни, и чистое неподдельное счастье, которое она могла обрести, ушло с ним навсегда. В сердце своем она говорила Гаю: ты хотел, чтобы я была счастлива, но ты видишь, я не способна. И эта мысль была ей вроде утешения.

Анна не вернулась, хотя они встречались в квартире на Ибери-стрит, и Гертруда рассказала ей, что Тим ушел и все между ними кончено. Они не обсуждали эту тему. Как Гертруда ни умоляла Анну вернуться, та осталась в гостинице. Она вела переговоры с хозяевами двухкомнатной квартиры в Сент-Джонз-Вуд. Контрактом занимался Мозес Гринберг. Гертруда съездила посмотреть квартиру. Она виделась с Анной каждый день. Они вместе выбирали мебель, занавески. Их дружба попала в своего рода «воздушную яму», из которой, они знали, скоро выберется. Иное дело Граф. Гертруда, как и намеревалась, увиделась с ним на другой день после бегства Тима. Она позвонила ему на службу, и они вместе позавтракали. Граф по ее голосу понял, что случилось. И когда они встретились, Гертруде стало ясно, что Графу наверняка было известно о Тиме. А Граф понял, что Гертруда знает, что он все знал; разумеется, они не упоминали имени Тима, и только легкое облачко в улыбавшихся глазах Графа указывало (как предположила Гертруда) на сожаление, что накануне он уклонился от драгоценного ее приглашения. Он винил себя за не вполне достойное поведение и что не сделал того, что обязан был сделать порядочный польский мужчина: повиноваться желанию своей дамы и прийти, пусть даже придется встретиться с соперником. Граф, как оказалось, имел впоследствии множество возможностей проявить себя джентльменом, но в тот момент ни он, ни Гертруда не предполагали, какой разворот назад приготовило будущее. Гертруде было приятно, что она так легко может сделать его счастливым. Они отправились в небольшой итальянский ресторанчик в переулке, отходившем от Уордор-стрит, и порядочно выпили там (обоим было не до еды), разговаривая о политике, Польше, Лондоне, своем детстве, работе Графа, теориях Джеральда, квартире Анны. Граф рассказал Гертруде историю гибели своего брата на войне. Он еще никому не рассказывал об этом так подробно. В первый раз после смерти Гая он был вдвоем с Гертрудой, не считая кратких моментов. И по-настоящему впервые они разговаривали друг с другом так долго, так легко и открыто, с такой теплотой и расположением. В офис Граф вернулся не помня себя от восторга.

Однако ощущение Гертруды, что она вернулась в настоящий мир своих драгоценных друзей, длилось недолго. Тим все же заронил в нее семена неудовлетворенности. Она уже не могла быть прежней. Тим открыл ей как бы простор наслаждения, молодости, и это было ново для нее. Он был чудесным незнакомцем в ее жизни. А желание жгло, терзало ее, она не ожидала, не могла вообразить, что огонь страсти вновь вспыхнет в ней с такой неистовостью. Она делала здравые вещи, как задумала, вернулась к прежнему рациональному существованию. Пригласила les cousins et les tantes, и они казались прежними: почтительная толпа, любящая, веселая, не удивленная и успокоительно знакомая. Но всего того, что, как она говорила себе, ей необходимо, оказалось недостаточно, и скоро возникла пустота. Она чувствовала, что не может справиться с собой без поддержки Графа и Анны, без их любви. Поддержка Графа, теперь, когда она вновь получила ее, казалась не столь насущно необходимой. Что до Анны, особенно когда Анна отказалась вернуться на Ибери-стрит, то тут было сложнее. Они с Анной всегда мчались вместе в той несокрушимой колеснице. Только раз уж она столь несокрушима, не было, наверное, необходимости проезжать ею по ее мечтам. Все дело было в том, что она по-прежнему желала и продолжала желать этого худого голубоглазого рыжего юнца, и ничто в целом свете не могло ей его заменить.

У Тима это время прошло схожим образом, но все же по-другому. Он оставался у Дейзи два дня, в которые они беспробудно пили. Потом они, как обычно, начали ссориться. Находиться в ее квартире стало невыносимо. К отчаянной жаре и духоте (зной никак не спадал) добавлялась вонь потной одежды и дешевого вина. У Тима не было ни малейшего желания наводить чистоту и порядок. Наконец он ушел, сказав, что возвращается к себе в мастерскую (откуда его вовсе никто не выгонял) и найдет Дейзи в «Принце датском». Но в мастерскую он не вернулся, а поселился в дешевой гостинице на Прид-стрит (неподалеку от гостиницы, в которой жила Анна, только им не случилось встретиться). Живя в гостинице — в кои-то веки у него были деньги на это, — он испытал волнующее чувство независимости и безымянности, которое, как сначала казалось, смягчит его горе. Но скоро он уже сходил с ума от безделья и бесприютности и чувствовал себя отчаянно несчастным. Он бродил по Лондону, пил в пабах. По вечерам заходил в «Принца датского», напивался там с Дейзи. Она острила и кляла весь мир. Казалось, она разговаривает сама с собой, не замечая присутствия Тима. Дважды к ним присоединялся Джимми Роуленд. Во второй вечер появилась былая страсть Тима, Нэнси, сестра Джимми, но Дейзи отшила ее. Потом Джимми, коммерсант от искусства, укатил по делам в Париж, прихватив с собой Нэнси и Пятачка.

Оба, Тим и Гертруда, теперь искали друг друга, только ни один из них не вполне осознавал это. Гертруда почти готова была сказать себе: я устроила испытание своей страсти, и она выдержала его, так зачем отказываться от того, к чему я стремлюсь? Обоих неодолимо влекло в места, где они бывали вместе и где могли бы случайно встретиться. Как-то раз они в один день побывали в том же пабе в Чизуике, только в разное время. Однако случай мог сулить им долгую разлуку. Что они делали бы тогда, обсуждали они позже, и всегда приходили к заключению, что вскоре не выдержали бы и написали друг другу, или позвонили, или униженно постучали в дверь, что оба постоянно репетировали в мыслях. Но вышло так, что их поиски не слишком затянулись. В конце концов они встретились в Британском музее, где однажды утром Тим нашел Гертруду на скамеечке возле Розеттского камня.[110]