На следующий день надежда на соглашение, казалось, рухнула: ольстерские добровольческие силы при потворстве Карсона добыли и выгрузили в Ларне около 30 000 винтовок и 3 миллиона патронов и начали раздачу их. Это была весьма серьезная угроза. «Но с парламентской точки зрения, – заверил Черчилль Клементину через два дня, – эскапада ольстерцев с контрабандой оружия существенно изменила ситуацию в нашу пользу. Они сами поставили себя вне закона».

В самый момент, когда либеральное мнение было наиболее активно настроено против Ольстера, Черчилль взял на себя инициативу по заключению соглашения. Поводом стал очередной виток напряженности: консерваторы решили вынести вотум недоверия правительству за его якобы враждебность по отношению к Ольстеру. Черчилль раскритиковал их. «Это так же поразительно, – заявил он, – как если бы криминальное сообщество выразило вотум недоверия полиции».

Защищая действия правительства в Ольстере, Черчилль завершил выступление неожиданно миролюбивым призывом к самому Карсону: «Сегодня я твердо убежден, что, несмотря на антагонизм наших курсов и конфликт партийных интересов, почетный мир отнюдь не кажется недостижимым. Завтра этот шанс может быть упущен навсегда. Я иду на некоторый риск со своей стороны, предлагая следующее: почему бы уважаемому джентльмену справа не сказать прямо: «Дайте мне поправки к биллю о гомруле, которые я прошу, чтобы защитить достоинство и интересы протестантского Ольстера, а я, в свою очередь, использую все свое влияние и добрую волю, чтобы превратить Ирландию в неотъемлемую часть федерации». Если этот уважаемый джентльмен использует лексику подобного рода с искренностью и ему поверят, это в значительной степени изменит ситуацию, и каждый будет вынужден пересмотреть свою позицию по этим противоречиям».

Многие либералы были возмущены тем, что Черчилль предложил Карсону план федерализации, который, по мнению ирландских националистов, являлся средством удушения гомруля. «Чрезвычайно важно, – написал ему один из членов кабинета министров, – чтобы вы осознали степень озлобления – ни один более мягкий термин в данном случае не подходит, – которое вызовет в Ирландской партии и среди многих наших коллег-либералов предложение, сделанное вами Карсону в конце вашего выступления».

Несмотря на ярость либералов и ирландских националистов, предложение Черчилля остудило страсти в Ольстере, что дало возможность летом продолжить переговоры. «Как ты увидишь, – написал он Клементине, – вчера в завершение своего выступления я сделал в палате общин от себя лично чрезвычайно смелое предложение Карсону, которое хотя и накалило ситуацию, но зато позволило вернуться к примирению».

В мае Черчилль начал добиваться еще одного примирения – с Германией. Кайзер пригласил его посетить Киль во время парусной регаты, которая должна была состояться в конце июня. Отец-основатель германского флота гросс-адмирал Тирпиц тоже выразил желание увидеться с ним. Черчилль согласился, надеясь, что личное общение с Тирпицем может стать прелюдией к более широким договоренностям. Он сказал Асквиту и Грею, что постарается объяснить гросс-адмиралу реальность предложения «морских каникул» и взаимного сокращения количества боевых кораблей, если обстоятельства когда-либо предоставят такую возможность.

Черчилль также хотел принять сделанное ранее предложение Тирпица по ограничению размеров крупнейших линкоров. «Даже если нельзя будет уменьшить количество, – говорил он, – ограничение в размерах станет огромной экономией средств, а это желательно во всех смыслах». Он собирался пойти еще дальше и предложить снятие режима секретности на количество и общие технические характеристики (за некоторым исключением) кораблей, построенных и строящихся на судоверфях Британии и Германии. Военно-морские атташе обоих государств могли бы посещать судостроительные заводы и смотреть, что происходит. «Это, – утверждал Черчилль, – может открыть путь к прекращению шпионажа с обеих сторон, продолжение которого вызывает взаимные подозрения и недоброжелательство».

В конце июня две британские эскадры по приглашению Германии и России должны были зайти в Балтийское море. Черчилль намеревался присоединиться к ним на «Энчантресс», посетив сначала военно-морскую базу Российской империи в Кронштадте, а затем отправиться в Киль. Он подчеркивал, что оба визита ни в коей мере не должны быть оскорбительны для Франции, поскольку он уже был гостем французской военно-морской базы в Тулоне. Министр иностранных дел сэр Эдвард Грей сомневался, следует ли санкционировать этот вояж Черчилля. «До сих пор, – писал он, – Тирпицу не нравились все усилия по обсуждению расходов на военно-морской флот. Что касается посещения Кронштадта и Киля, я не хотел бы препятствовать этому, но это вызовет огромный шум в европейской прессе и придаст визиту наших эскадр значение, несоразмерное с тем, которое он на самом деле имеет. Появятся самые дикие сообщения, и Британия будет втянута в бесконечный процесс объяснений с послами в министерстве иностранных дел и опровержений появившихся в прессе материалов».

Грей советовал проинформировать кайзера о невозможности визита Черчилля в Киль. При этом никоим образом нельзя проявить неуважение. Но это резко положило конец надеждам Черчилля смягчить соперничество на море. Вместо запланированной поездки по Балтике он провел первую неделю июня на борту «Энчантресс» сначала в Плимуте, а затем в Шербуре. Он также посетил школу гардемаринов в Дартмуте. «Мальчиков, похоже, не гоняют, как раньше, – писал он Клементине 1 июня. – Все мои предложения были направлены на ослабление напряженности».

Черчилль не сообщил жене, что перед тем, как вернуться на борт «Энчантресс» и взять курс на Портленд, он прошел еще несколько уроков пилотирования в Центральной летной школе. Понимая ее недовольство, он в письме от 29 мая объясняет: «Не писал тебе, поскольку знал, что ты будешь сердиться». Далее он рассказывает, как скучает по жене и детям, и описывает грандиозный прием, устроенный ему и его спутникам в лагере йоменов, в двадцати километрах от Летной школы: «Солдаты неслись к нам толпой, будто никогда не видели аэроплана».

Пилотом-инструктором у Черчилля был двадцатисемилетний морской пехотинец лейтенант Томас Кресуэлл. Через шесть дней после посещения лагеря йоменов его самолет развалился в воздухе и рухнул в море. Кресуэлл и второй пилот погибли. Узнав об этом, Клементина, которая к октябрю ждала третьего ребенка, упросила мужа перестать летать. Он не сразу откликнулся на ее мольбу, написав с «Энчантресс» 6 июня: «Дорогая моя, я больше не буду летать, во всяком случае, до тех пор, пока ты не восстановишься после своего котеночка. К тому времени риск может значительно уменьшиться. Это для меня непросто, потому что я уже вот-вот должен был получить сертификат пилота. Осталось сделать несколько утренних вылетов в тихую погоду. Я уверен, что способен на это. Мне очень хочется достичь своей цели, после чего наступил бы подходящий момент сделать перерыв. Но вынужден согласиться: ряд смертей в этом году оправдывают твои опасения. Поэтому я решительно бросаю это занятие на много месяцев, а возможно, и навсегда. Это подарок тебе, который я делаю по глупости, но который тем не менее ценю больше, чем все, что можно купить за деньги. Так что с радостью кладу его к твоим ногам, понимая, что это доставит тебе радость и душевное облегчение. Впрочем, чувствую, что я многое уже понял в этом деле. Я с легкостью управляю машиной даже при сильном ветре, и нужно только еще немного потренироваться с приземлением, чтобы иметь право и возможность летать одному. Я совершил почти 140 вылетов с разными пилотами на различных типах машин, так что вполне понимаю трудности, опасности и радости полета, чтобы оценить и понять все вопросы, которые возникнут в ближайшем будущем. Конечно, странно, что мне так везло, в то время как с теми, кто летал со мной, происходили несчастья. Этот бедняга лейтенант, чья гибель снова пробудила твои опасения, – ведь мы всего неделю назад поднимались с ним в воздух на той же самой машине! Ты поцелуешь меня и простишь за причиненные страдания – я в этом уверен. У меня не было необходимости, а возможно, и права этим заниматься, но это было важной частью моей жизни на протяжении последних семи месяцев, и я уверен, что от этого и нервы мои, и сила духа только окрепли. Но за твой счет, моя бедная кошечка. Прости».