– Да это, Евфимий Васильевич, более карикатура... – сказал Зеленой.

– Нет, нет, это прекрасный портрет.

Хэйбей подошел к Ябадоо, вперил глаза в подарок, полученный старым самураем.

Ота-сан тоже получил хороший подарок – пластинку-дагерротип работы Можайского, где Путятин снялся вместе со всей семьей Ота, – то, что ему хотелось.

Но этот подарок мало интересовал Хэйбея. Это наука, а не искусство, это волшебство на основании законов природы, выделка «прибора, изображавшего натуру», то есть по-японски – «сясинки». Такие ценности нравятся фабриканту Ота, который спаивает народ сакэ и обманывает. Это не работа художника, не живопись. Вот подарку, полученному Ябадоо, действительно можно позавидовать. Как бы подъехать, подольститься! Ведь я не высмеивал Ябадоо никогда, в стихах не критиковал. Может быть, он не сердит на меня. Ведь это он дал согласие произвести меня в артельные старосты! Очень трудно художнику и поэту. Правительства России и Японии наградили балалайкой и полагают, что достаточно... Но как быть?

– А от нас с тобой подарок, Алеша, это чертежи шхуны, – наклоняясь к товарищу, сказал Колокольцов.

Вот и все! Чертежи нам уже больше не нужны. Столько труда, любви, забот! Теперь, казалось бы, все это куча ненужной бумаги, пусть берут себе. Но на самом деле для них это дар.

– Ты видел свою американку в Симода?

– Да...

– Как ты с ней?

– Все так же. Дружески встретились и простились. Рассказывала про первую встречу с будущим мужем.

– Счастливец, Алеша. Как ты умеешь владеть собой, держаться с женщинами благородно...

– Позвольте, – заговорил адмирал, – а что там за надписи на чертежах были?

– Я не знаю, – ответил Александр.

– Ах, это, наверно, словарь японский, – молвил Алексей.

– Позвольте-ка... – Путятин грозно нахмурил брови.

– Мы будем эти чертежи хранить вечно, – заговорил Уэкава. – Это очень дорого нам.

– И где чертежи? Уже сдали их?

– Да. У нас. Спасибо. Вечно...

– А как же там были надписи... Господа, да вы что?

– Словарь... французский, – выручая офицеров, сказал Уэкава. – Кажется, может быть, уже уничтожен.

– Юнкера плохи в грамоте! – посетовал Путятин. – Хотя бы словарь был как словарь. Составленный на нашем чертеже, мог бы быть историческим документом о ранних связях России и Японии...

Утром в помещении канцелярии бакуфу Уэкава объявил остальным артельным старостам, что они утверждены в дворянском звании. Все прошли испытательный срок. Теперь фамилии закрепляются. Также присвоена Хэйбею фамилия Цуди. По просьбе посла и адмирала. С согласия представительства бакуфу!

В Хосенди явился Накамура, как было условлено.

– Теперь все самое трудное, будем надеяться, уже позади. Вы довольны, Накамура-сама? Ваши рабочие хороши, их надо учить, посылать в Европу, и будут в Японии прекрасные инженеры, – говорил Путятин.

– Вчера был исторический день! Японское правительство глубоко благодарит вас. Теперь наши мастера смогут спустить на воду заложенные нами две шхуны. – Но Накамура сумрачен. – Вы знаете... Путятин-кун... очень печальное и тяжелое известие... Трудно пережить.

– Что такое?

– Эгава-сан... скончался.

– Что вы говорите? Боже мой! Он не дожил до этого дня... А сколько тут его труда и забот... Что же такое? Почему? Какая же причина?

– Это-о... Еще неизвестно точно... Сердце не выдержало.

Накамура объяснил, что главным ответственным за постройку корабля на верфи в Урага, вблизи столицы, был не Эгава, а губернатор. Верфи и город Урага не входят в округ дайкана Эгава. Но Тародзаэмон строил судно как ученый.

Долго говорили про Эгава, о его достоинствах и заслугах, о том, как он помогал во всем и старался, заботился о русских с первого дня их высадки на берег после гибели «Дианы».

...Накамура сказал, что сегодня с утра все плотники, назначенные на работы по отделке шхуны «Хэда» и в помощь матросам для установки рангоута, отправились на корабль.

– Теперь они стараются еще больше, и скоро можно будет поздравить вас, адмирал, с полным окончанием работ.

Накамура сказал, что срочные дела требуют его возвращения в Симода.

Путятин просил выразить глубокое соболезнование от его имени. От имени России, он как посол это говорит.

Накамура поблагодарил.

– Но прошу помнить, что уходить из Японии вам пока еще не разрешено, – заметил он под конец.

– Да, я знаю.

– Просим вас, адмирал и посол... не уходить без позволения японского правительства.

Путятин ждал, что на прощанье ему еще что-то преподнесут неожиданное. Не новость – не хотели пускать в Россию па собственном корабле. Какие же еще будут невероятные придирки? Но как аукнется, господа, так и откликнется. За отказ менять статью о консулах?[68] Ну, смотрите! Кавадзи говорит, что проще уступить мне в чем-то другом, но не в этом. Его винят, как и меня свои будут винить!

– Я все знаю, Накамура-сама, и буду помнить.

Уэкава пришел, сказал, что на шхуне работы идут полным ходом, и добавил:

– Просим доверить японским рабочим всю внутреннюю отделку шхуны, адмирал.

– Да, я очень рад!

– Тогда я отдам приказание бодро и быстро исполнять все внутри корабля, сделать красиво по вашим планам, сохраняя западное устройство, но отделать, как принято у японцев.

– Спасибо. Для моих моряков будет приятной неожиданностью.

Сибирцев и Колокольцов ушли на косу. Им давно хотелось выкупаться там, еще с тех пор, как расставляли там засады в тумане и готовились к боям. А теперь тумана нет и нет тревог.

Жарко. Ясное небо. Лето наступило, и на косе зацвели необыкновенные цветы хамаю. Из широких листьев вверх вознесся стержень с большим белым цветком. «Там, где цветут хамаю!» Есть у хэдских девушек такая песенка.

Огромные валуны лежат сплошь вдоль всей косы, и в море, и на берегу, и легкая волна чуть лижет их. На солнце они кажутся белыми и раскаленными. Неплохо выкупаться. За чем дело стало?

На косе, выше валунов, густая трава и множество разных кустарников и мелких деревьев, а еще выше – сосняк черный и красный. Там в гуще, как среди деревянной колоннады, маленький шинтоистский храм цвета сосновой коры. В траве видны ворота, ведущие к нему. Ворота без забора, ворота – символ.

– Ты остаешься и ходишь грустный, в одиночестве? – спросил Колокольцов.