– А что, баба Нюр, так и будете теперь в валенках ходить? – спросил Генка.

– Миленький мой, валенки-то, они из чистой шерсти. А шерсть, она полезна, она кровь гоняет, а кровь у меня уже старенькая, так что поклон вам низкий с благодарностью, гости наши дорогие, – баба Нюра снова села на завалинку рядом с мужиками.

– Так что, Лексеич, с утра поедете-то? – спросил Василич.

– Да часика в четыре, как рассветет. К обеду на месте будем, обустроимся, а на вечерней зоре постреляем.

– Вы снова в Грязный Затон, в Великовское?

– Да. Понравилось там в прошлом году!

– Боюсь я, Лексеич, что не сегодня завтра похолодает сильно. Может, и до заморозков будет. Что-то ломило у меня спину да корежило всего.

– Да брось ты, Василич, болтать: август-месяц, а ты – заморозки.

– Не знай, не знай! А вы, Лексеич, если хотите, берите профессорскую дюральку, казанку: быстрей домчитесь, все-таки восемьдесят верст.

– Нет, Василич! Металл грохочет, а дерево – оно тихое. Великовражка – это лучшее инженерное решение для нашего рыбацко-охотничьего мероприятия.

Пологий песчаный берег, на котором Генка с отцом установили палатку, метров через двадцать упирался в обрывистую стеночку с дырками ласточкиных гнезд. За этим невысоким обрывчиком расстилалась луговина с многочисленными заливными озерами, бочажками и калужинами, прятавшимися в зарослях тальника и осоки. Ближайшее озеро называлось Утиным, название говорило само за себя: утка здесь была, но Генка не любил это место из-за старой неприятной истории.

Лет десять назад, еще совсем пацаном, пришлось ему как-то одно лето отдыхать с родителями в Тихой Гавани. По соседству совсем рядом от них стояла палатка каких-то заслуженных артистов. Детей у них не было, зато был огромный умный белый кот Бэмби. Совсем самостоятельный и гордый: тушенку не ел, приемных родителей не слушался, один уходил в лес на несколько дней, а чаще всего просто забирался на обрыв и выковыривал ласточек-береговушек из их дырок-гнезд. Иногда он падал с обрыва, но, пролетев по крутому склону несколько метров, вставал, отряхивался и обязательно осматривался по сторонам – не видел ли кто его позора. Генка в тот год ходил ловить карасей на ближнее Утиное озеро. Караси были маленькие: пятачки, но много, и штук на пятьдесят пятачков попадались два-три приличных – с ладошку. Бэмби тоже пристрастился ходить с Генкой на рыбалку: сядет сбоку на корягу – на сырой земле сидеть не любил – и смотрит с интересом. Генка за утро пару карасиков ему подбросит – Бэмби сожрет. А однажды на глазах у Генки кот засунул лапу в воду и выкинул на берег маленькую красноперку. Так Бэмби стал самостоятельным рыболовом и теперь плевать хотел на Генку: один стал ходить на Утиное, когда захочется.

Потом Бэмби пропал: два дня нет, три – думали, что в лес ушел гулять. А как-то через неделю пошли за грибами все вместе, большой компанией, в дальний лес, что от берега километра за три, в кондовый, вековой. Проходя мимо большого сухого осокоря, что стоял уже за озером и на котором жил канюк, большой ястреб-тетеревятник, Генка увидел: что-то подозрительно белеет под деревом. Подошел – это были останки Бэмби. Ястреб, видимо, увидел кота на берегу озера и спутал его с зайцем.

За Утиным, вторым рядом, подальше от берега, шла гряда озер: Монастырское, Мостки, Лягуха. К ним-то и направился Генка заранее, не дожидаясь зори, часов в пять. Оставшись на высоком седелке между двумя бочажинами, он только-только зарядил ружье, как увидел низко летящую прямо на него крупную утку. Он стрелял прямо в штык, «королевский» выстрел. Утка упала чуть не к самым ногам, метрах в десяти. Это был крупный старый селезень – можно было гордиться и таким выстрелом, и трофеем.

После этого Генка, пробравшись через заросли ивняка, вылез к носку большого Монастырского озера, намазался весь диметилфталатом, чтоб понапрасну не кормить кровососущую братию, уселся на толстую гнилую корягу, удобно торчащую под нависшими кустами, прислонил к другой коряге ружье и закурил. В тот же момент он увидел бесшумно планирующую, выскользнувшую из-за кустов утку, которая шлепнулась в высокую траву ближе, чем на расстоянии выстрела.

Генкино волнение сняло как рукой, он потушил сигарету, взял ружье и стал пристально вглядываться в прибрежную осоку и в красные зонтики красивых болотных цветов, названия которых не знал. Наконец они стали шевелиться. Это шевеление перемещалось. И продвигались эти шевелящиеся травинки по направлению к кусту-засидке. И тут Генка увидел среди торчащих травинок черную голову утки. Он выстрелил! Всего один раз, и – тишина!

Отложив ружье в сторону, подтянув высокие ботфорты своих болотных сапог, Генка, чавкая прибрежной грязью и раздвигая густую траву, пробрался к убитой утке. На крошечном пятачке чистой воды кверху лапами лежали две серые. Одним выстрелом – и сразу двух!

Но Генке пока что было не до восторгов: еще когда он выцеливал среди травинок осоки головку этой утки, краем глаза заметил, как в другом носке озера уселась в траву пара чирков. Генка, торопясь, засунул уток в рюкзак, закинул ружье за спину и пошел вокруг озера, рассчитывая зайти к носку с запада, чтобы на подходе не пришлось стрелять против солнца, которое, неестественно красное, спускалось к горизонту в огненно-фиолетовую тучу.

Рассчитано все было правильно: утки поднялись из листьев кувшинок, как только охотник приблизился к берегу. Генка стрелял дуплетом, чирок упал на зеркало воды метрах в двадцати от берега. В том месте, откуда Генка стрелял, берег был пустым от кустов, луговина прямо сбегала к озеру, густо заросшему осокой и кувшинками. За уткой надо было плыть.

Положив ружье, Генка разделся догола и медленно, дрожа всей шкурой и стуча зубами, натыкаясь на толстые корневища кувшинок и тихонько матерясь, зашел в воду и медленно поплыл по-морски, без брызг, по направлению к белеющему на воде чирку; над самой поверхностью воды еще пахло порохом. Взяв добычу по-собачьи зубами, он поплыл назад. Противнее всего было вылезать на берег: ил и грязь стекали по телу, смешиваясь на ногах с кровью – осока и мудорезник сделали свое дело. Стоя почти по колено в прибрежной грязи, Генка неожиданно что-то почувствовал и вскинул голову: на пригорке, метрах в десяти, стоял большой благородный олень с ветвистыми рогами. Встретившись с Генкой взглядом, он вытянул шею и затрубил. Олень вызывал Генку на бой, у него был гон. Генка весь дрожал – уже не от холода, а от страха, колени его колотились друг о друга, как деревянные. Олень протрубил еще раз, Генка развел руки. Только тут, видимо, олень понял, что у этой голой твари нет рогов и никогда не будет. Плавно, с большим разворотом, грациозное животное поскакало от озера.

«Та-да-да! Та-да-да!» – раздавался топот оленьих копыт о высохшую растрескавшуюся луговину. Четыре небольших стожка стояли напротив Генки, за ними скрылся убегающий красавец-олень, растворившись на фоне огненной тучи, в которую зашло солнце.