Буря разразилась ночью. Палатку сорвало. Генка с отцом долго выбирались из спальников, открывали изнутри палатку, а оказавшись на воле, ничуть не обрадовались: холодный ветер обжигал лицо и руки, сек их мелким ледяным дождем пополам со снежной крупой. Генка побежал к берегу проверить, на месте ли лодка. Она лежала набоку выброшенная на песок брюхом к реке, и огромные валы, нагоняемые верховым ветром, беззлобно, но очень сильно и равномерно били в ее днище, отзываясь гулким эхом.

Песчаный обрывчик, расположенный с подветренной стороны, позволил нашим охотникам несколько укрыться от непогоды. Чуть-чуть окопавшись лопатой и выровняв в углублении площадку, они развели костерок, около которого уселись и стали пить спирт, закусывая его сахаром: это был лучший способ согреться, исходя из фронтового опыта отца. В шесть часов вопреки всем ожиданиям утро не наступило – ночь плотно укрывала реку и берега, не давая ни малейшей надежды рассвету. Лишь к девяти часам в воздухе стала появляться какая-то серость, и сквозь секущий мелкий дождь проступил контур берега. Вся покрытая беляками, река напоминала большой скомканный лист копировальной бумаги: где-то белесая, где-то черная, но с общим грязно-синим тоном.

Спирт привнес какую-то вялость и тупость. Было решено, не дожидаясь погоды, собираться домой. После такой бури природа будет приходить в себя несколько дней, а удовольствие от палаточного житья на берегу холодной реки сомнительное.

На удивление быстро удалось покидать все вещи в спущенную на воду лодку, накрыть все куском брезента, поставить и завести мотор и, закутавшись в плащ-палатки, отправиться вверх по реке. Отец сидел на корме, управляя мотором, а Генка, убрав стлань с предпоследнего отсека, не разгибаясь, отчерпывал из лодки воду пустой консервной банкой. Вода в лодку попадала не только с дождем: ныряя с волны на волну и отчаянно маневрируя, великовражка изредка зачерпывала бортом и тем не менее уверенно пробивалась к Макарьеву. В полдень небо чуть-чуть просветлело, ветер стих, и только дождь продолжал привычно и неназойливо моросить. К небольшому деревянному дебаркадеру рабочего поселка Макарьево путники подчалили с легким чувством победы и выполненной задачи.

На пристани, облокотившись на обшарпанные серые занозистые перила, глядя куда-то мимо причалившей к деревянным сходням лодки, презирая моросящий дождь, стоял одинокий шкипер. Маленький, тщедушный, серый, в капитанской фуражке без кокарды, в кителе без шевронов и пуговиц, зашпиленном двумя английскими булавками. Он курил какую-то плоскую сигарету и с тоской глядел в даль, по всей вероятности, вспоминая былые походы, а может, и что-то другое, потому что в той стороне, куда смотрел шкипер, находилась заветная макарьевская чайная. Там путников ждало лысковское бочковое пиво и перцовка «в разлив», горячие жирные щи с плавающими огромными листьями капусты, картофельное пюре с гуляшом из сала и пахнущий теплом, только что испеченный хлеб.

Деревянные мостки из широкого горбыля, настеленного на бревна-катышки, вели от дебаркадера вверх по пологому берегу к двум огромным черным деревянным срубам, стоящим под соснами. Это были магазин и чайная. На всем обозримом пространстве, от поражающих величием стен монастыря, из которого доносился равномерный звон работающей лесопилки, и налево, до чуть различимого среди бревен-топляков и разнообразных коряг устья Керженца, не было видно ни души, хотя дождь уже прекратился.

– Володя, а не найдешь ли ты чистый стаканчик для промокших путников? – обратился к улетевшему в мечтах куда-то очень далеко шкиперу Генкин отец.

Однако Володя никуда, оказывается, не улетал и, неожиданно быстро и по-молодецки соскочив на мостки, принял от Генки чалку и завел ее на деревянные кнехты:

– Давайте проходите в мою каюту. А я вас жду-жду жду-пожду.

В каюте-кубрике было чисто. На столе, застеленном протертой до основы клеенкой, валялась луковица, стояли стакан, две эмалированные кружки и пустая консервная банка-пепельница. По полстакана спирта выпили, не закусывая, только запив водичкой. Остатки из фляжки – еще полстакана – отец налил шкиперу и спросил:

– Тебя как зовут-то?

– Да как звал – так и зови!

– Нет, это нехорошо. Как люди-то тебя зовут?

– Африканом Ивановичем.

– Африкан Иваныч, а ничего, если мы тут у тебя лодочку оставим под мостками на часик да сходим щей похлебать в вашу замечательную чайную? Пиво-то там есть?

– Пиво свежее – вчера привезли. А лодка пусть стоит – от нее зубы не болят. Только поначалу ответьте мне: не приезжал ли ты, молодой, с месяц назад к нашему художнику Фомину?

– Приезжал, – недоуменно и с опаской ответил Генка, вспоминая, что он мог такого компрометирующего наговорить или натворить месяц назад, что его до сих пор вспоминают.

– Да ты, мил человек, не бойся! Просто я думаю, не обознался ли я!

В отличие от водки и спирта щи по-настоящему разогрели. Отец остался в подсобке у продавщицы магазина брить свою седую щетину механической бритвой перед большим удобным зеркалом, а Генка, засунув руки в брюки, что-то насвистывая и пиная сосновые шишки, направился в сторону реки. Кубрик дебаркадера за час отсутствия наших охотников сказочно преобразился: стол был застелен льняной, накрахмаленной и старательно выглаженной скатертью, на ней стоял большой голубой эмалированный чайник и две стеклянные вазочки с сушками и колотым комовым сахаром. За столом сидели пожилая маленькая женщина в платочке и крупный колоритный мужчина с окладистой рыжей бородой, они не торопясь пили чай из белых чашек в красный горох. Африкан Иванович, хотя и продолжал оставаться хозяином дебаркадера, но, как бы соблюдая субординацию, стоял у дверей своей каюты и присматривал за порядком.

– Вот, Геннадий, не можем уговорить Африкана Ивановича попить с нами чаю: говорит, что боится несоответствия в организме. А ты как: попьешь с нами чайку? Присаживайся да знакомься. Вот это – Елизавета Саввишна, она из Сельской Мазы. У нас к тебе разговор будет.

– Господи, Борис Федорович! – радостно запричитал Генка, садясь на угол лавки.

– Нет, нет! Не суетись и не оправдывайся – все равно обидел. Должен был, как порядочный человек, вместе с батькой зайти в гости. А вы? Лет пятьдесят назад я учился в Казани в художественной школе у великого мастера, великого художника Фешина. Недавно он умер где-то в Америке. Так вот, великий Фешин говорил нам, что можно не принимать работы какого-то художника, поэта, артиста, но человек творческий обязан, независимо от своих художественных убеждений, уважать людей, беременных духом, он так нас называл. Вы, Гена, ведь тоже человек творческий, пишущий. Я только за одно за это вас уважаю, и низкий поклон вам.

Борис Федорович Фомин являлся макарьевской достопримечательностью, ничуть не меньшей, чем монастырь. Местный художник, он всю родную улицу Ленина, из которой и состоял поселок, заставил сделанными им из лесных коряг деревянными скульптурами: грибами и птицами, крокодилами, кащеями бессмертными, лесовиками и прочим зверьем. И ворота, и крыша дома, и весь его усад были заполнены фантазиями природы и его необычайного творчества. Кроме того, весь его дом внутри был заставлен и завешан разного рода самодельными жуками, стрекозами и пауками, выгнутыми из сплетенной мелкой сетки, алюминиевой проволоки разной толщины.