Пойдут люди.

Кто со страху, кто с радостью, поелику многим не по нраву были Шамановы порядки… эх, и полыхнет граница… то-то веселья будет… Первым делом Матвей в ту деревеньку наведается, в гости к бабенке, его золото прибравшей. Пускай отрабатывает… ватажники только радые будут.

Матвей отер влажное лицо, слизал кровь.

Надо идти.

А дышать-то тяжко, и сердце колотится… ничего, это со страху… все боятся, главное, страх оный перебороть. Пережить. И там уже… Матвей представил, как будет рассказывать об этой встрече.

Поверят ли?

Поверят… кто не поверит, тот промолчит, ежели в голове не пусто. А коль пусто, то и на кой ляд такая голова надобна? Он засмеялся хриплым ломким смехом и закрыл рот руками, но все одно плечи Матвеевы мелко вздрагивали.

Он шел, не разбирая дороги, уверенный, что идет правильно. И не удивился, услышав веселый перезвон бубенчиков.

Свадебный возок летел по болотам.

Матвей остановился.

Экое диво… кони черные, гладкошкурые, этаких Матвей в жизни не видел. Сбруя изукрашена каменьями драгоценными, небось целыми низками свисают. Бубенцы серебряные на дуге звенят-перезваниваются, заливаются на все голоса. А на козлах сидит девка в белом платье…

Потянула легонько за вожжи, и кони встали будто вкопанные. Только гривами трясут, ногами перебирают, охота им вновь в бег сорваться. Небось за такую тройку барышники золотом заплатят и спрашивать не станут, откудова взял. А еще и сбруя.

— Здравствуй, добрый человек, — обратилась к нему невеста, фату откидывая.

Платьице белое, легонькое.

Как не мерзнет?

Сама-то худа, если не сказать тоща. Матвей тощих баб никогда не любил, а на эту вот глядит и наглядеться не может… или не на нее, но на украшения? Висит на тонюсенькой шейке ее ожерелье золотое толщиной в Матвееву руку, да с алмазами, да с сапфирами, да с иными камнями, которым Матвей и названия не знает, но чует — дорогие. К ожерелью и серьги вон имеются, как только уши этакою тяжестью не оборвала? И браслеты на руках, что кандалы…

— И тебе здравствуй. — Матвей приосанился.

Билась птицею в силках мыслишка, что выглядит он вовсе не так, как выглядят добрые люди, но Матвей ее отбросил. Может, блажная девка? Иначе с чего на болота полезла?

— Скажи, добрый человек, не видал ли ты моего жениха? — спросила она тоненьким голосочком. А сама-то дрожит, квелая, что листок.

— Сбежал?

Матвей и этому не удивился.

— Сбежал, — вздохнула невеста, тонкую ручку поднимая. И тяжелый браслет упал до самого локтя… а и платье на ней дорогое, жемчугом расшитое. — Что я теперь гостям скажу? Как покажусь перед батюшкою?

Из глаза мутного, что болотная вода, выкатилась слезинка, поползла по бледненькой щеке.

— Стыд-то какой… горе…

— А может… я заместо жениха сгожусь? — спросил Матвей.

Жениться?

А отчего бы и нет… небось хоть тоща, зато глазаста… и мала вон… дурная, но поживет за мужем, поумнеет. У Матвея наука быстрая, и с бабами он обращение правильное ведает.

— Ты? — В голосе невесты послышалось сомнение. — Может… и сгодишься. А ты и вправду хочешь взять меня в жены?

— Хочу.

— Я красивая?

— А то…

Плевать на девку… вот ожерелье это Матвей снимет, и браслеты, и жемчуг… ишь удумала, золото честное на тряпки спускать. А девка не торопилась соглашаться, сомневалась будто… и на Матвея то так глядела, то этак, приценивалась. И злость такая брала!

Ничего, придет время, поплатится дорогая женушка за этакую разборчивость.

— Гости ждут, — со вздохом сказала она. — Нельзя на свадьбе и совсем без жениха, верно?

— Верно.

— Тогда залезай ко мне, прокатимся…

Матвею дважды повторять не надобно. В один прыжок взлетел он, потеснив девку. За вожжи взялся, крикнул:

— Куда править?

— Прямо. — На плечи легли ледяные пальцы. — Только держись крепче, женишок…

И ударил в уши визг-крик, а когти пропороли плечо. Хотел Матвей обернуться, да не сумел. Кони рванули возок… и не кони — волки навьи, которых Матвей доселе только издали и видал.

Жуткие твари.

И страх вдруг воротился, накатил до слабости в коленях, до рвоты.

— Что ж ты такой слабый, женишок? — спросила белолицая тварь, будто бы из тумана сотканная. — Мы еще не приехали даже… не помри по дороге. Эй, скорей…

Не бубенцы гремели — черепа, к дуге, из ребер свитой, привязанные. И сам возок костяной подскакивал на моховых кочках, проваливался в черные зевы болота… выбирался.

Хохотала мара, оправляя убор.

— Нравлюсь, женишок? Ох и позабавимся мы ныне… Ожерелье мое хотел? Бери… — И сама же кинула на Матвееву шею бусы, из зубов сделанные. — Но гости ждут…

Неслись волки.

Летели.

Влетели в разверстые ворота, которые только и уцелели ото всей стены. Раскатали ее по камушку, утопили во мхах, в земле черной, жирной, но бесплодной. И видел Матвей что улицу, что дома брошенные, что храм, убранный обрывками тумана, костями да головами мертвяков.

Зажмурился, пытаясь унять сердечную боль.

Не с ним это происходит.

Не с ним.

Он не заслужил такого…

— Ой ли, женишок? — засмеялась невеста, оправляя убор. И стоило коснуться ножке ее земли, как вновь превратилась она в девушку бледную, тонкую да глазастую. — Папенька… посмотри, какого я жениха нашла!

Завихрилась поземка.

И мертвая деревня ожила. Громко, весело заиграла гармонь. Да с переливами, правда порою сбиваясь на свист, будто на стон, но тут же выравниваясь. И балалаечники подхватили развеселую мелодию, от которой сердце Матвеево оборвалось.

— Что же ты робеешь, женишок дорогой? — спросила невеста и руку протянула, белую, полупрозрачную. А когда шарахнулся Матвей, то пальчиком пригрозила. — Смотри, еще решит батюшка, будто не выказываешь ты ему должного уважения…

Из домов выходили люди.

Нелюди.

Матвей видел их распухшие тела неуклюжие, будто твари, их примерившие, так и не обжились в тесной оболочке. От и дергали гости дорогие руками-ногами, точно в судорогах, но шли, переваливались.

И рыцарь древний с гнилыми пятнами на лице волок огромный меч.

За ним спешил толстячок, с виду купец, кланялся беспрестанно, отчего кишки из разверзстого живота его вываливались, веселя деревенских детишек.

— Дядя, дядя… потерял! — кричали они, скакали, корчили рожи, тыкали пальцами.