В эту минуту мне принесли очередное письмо от Галатеи, еще больше омрачившее меня. Несмотря на мое упорное молчание, это глупое существо, исполненное, несомненно, добрых намерений, считало долгом помогать мне советами и вестями.

«Все ужасно удивлены, — писала она, — что ты согласилась отказаться от имени. Я и сама знаю, что деньги не безделка, но все-таки и не самое главное, и думала — ты дорожишь своим происхождением. Это произвело у нас дурное впечатление. Говорят, тебя запугали из-за твоей дружбы с господином Фрюмансом и из-за переписки, которую господин Мак-Аллан нашел в Помме и переправил твоей мачехе. Этому верят еще и потому, что он не поехал за тобой в Ниццу, и все считают, что вы поссорились. И еще ходят слухи, будто он собирался жениться на твоей мачехе, но из-за тебя рассорился с ней. Ну, в общем, очень неприятно, что тебя все время поносят то одни, то другие, и ты не права, что не пишешь мне, как тебя защищать».

В довершение всех огорчений меня и ослица лягнула! На секунду я так разозлилась на Фрюманса, точно он и на самом деле был виноват во всех смехотворных и прискорбных неприятностях, которые я из-за него терпела. Слухи о возможном браке Мак-Аллана с леди Вудклиф меня нисколько не тронули, и я рассказала о них Женни, только чтобы она подивилась богатству фантазии дам с мельницы. Тем не менее, не придав этой поразительной сплетне никакого значения, я решила не писать Мак-Аллану, пока не получу от него известия о том, что в конце концов собирается предпринять мачеха. Он писал мне еженедельно в течение уже двух месяцев, но ничего определенного не сообщал, так же как и не упоминал о договоре с издателем хоть на какую-то работу. Вместо этого Мак-Аллан советовал мне перевести французский роман по своему выбору, уверяя, что для готового перевода обязательно найдет издателя, но — какой роман? Он не назвал ни одной книги, еще не переведенной и могущей вызвать интерес в Англии.

«Запаситесь терпением, — добавлял он. — Надеюсь, мои старания и упорство приведут к тому, что пенсион, который выплачивает вам леди Вудклиф, из унизительного условия превратится в плату за ваше имущество».

Неопределенность положения всегда сопровождается нетерпением, не будь этого, я была бы счастлива в Соспелло. Жизнь устроилась как нельзя приятнее, погода стояла отличная, и я совершала долгие прогулки, не уставая восхищаться красотой этого края. Однажды утром крестьянин из окрестностей Бельомбра привел нам Зани. Покидая поместье, Мак-Аллан отослал его на сохранение к Джону с просьбой, чтобы я время от времени каталась верхом — иначе лошадь застоится. Могла ли я не оценить утонченность внимания этого чудесного человека? У Джона был свой верховой конь, он раздобыл лошадь и для Женни, отличной наездницы — она все на свете делала ловко и безбоязненно. Джон, воплощение услужливости, знал все живописные уголки в округе — в прежние времена он приезжал сюда со своим хозяином. Скромный, почтительный, внимательный, воздержанный, внушительный по виду и манерам, он был при мне скорее джентльменом-телохранителем, чем управляющим или лакеем. Я видела, что он не остался равнодушным к достоинствам Женни, но она словно и не замечала этого.

Мы решительно ни в чем не нуждались. Еда у нас была самая скромная, мы обе не любили мяса и, как истые провансалки, готовы были питаться одними оливками, гранатами, апельсинами и миндалем, тем не менее Джон умудрялся готовить на редкость вкусные кушанья, и стоило все это так дешево, что мы с Женни только диву давались. Он выписывал из Ниццы все книги, которые мне хотелось прочесть, и ради малейшей моей прихоти готов был перевернуть вверх дном весь край. Для него не существовало слова «трудно», и думаю, ему ни разу не случалось вступать в спор с людьми, о благополучии и спокойствии которых он взялся заботиться.

Уже одно его присутствие внушало уважение к нам. Всегда одетый по моде, такой же опрятный и хорошо выбритый, как его хозяин, неизменно в свежих перчатках, он с самого начала попросил нашего позволения ехать рядом с нами во время прогулок на правах не столько слуги, сколько спутника, чей долг — оберегать своих дам от неприятных встреч. По его указанию мы избегали дорог, излюбленных праздношатающимися. Не знаю, что он говорил зевакам, подходившим порою к нашему домику или пытавшимся заглянуть через ограду, но никто никогда нам не докучал и не досаждал.

Таким образом, мне не пришлось заботиться о перемене имени: о нем не спрашивали, а если и спрашивали, то оставались ни с чем. На расспросы обо мне и Женни Джон отвечал — «это дамы», а если кто-нибудь решался любопытствовать и дальше, он вообще замолкал. Его холодное, учтивое, бесстрастное лицо внушало безотчетное уважение. Не уверена, стал бы он отвечать даже мне, явись у меня соблазн узнать что-либо о Мак-Аллане. Он произносил это имя так, что оно звучало как некая мистическая, священная поэма, но при этом не позволял себе ни единого лестного эпитета, точно не было на человеческом языке слов, достойных выразить доблести и совершенства его хозяина.

Короче говоря, Джон создал нам такую удобную и приятную жизнь, что я с удовольствием вернулась к прежним занятиям. Я радовалась тому, что если еще и не забыта целым светом, то, во всяком случае, укрыта от чужих глаз и недосягаема для наветов. Может быть, моя необычная история и наделала шуму, но я об этом не знала и смело могла думать, что за пределами капфортовской кухни никого не интересую. Так как письма ко мне шли на имя Джона, я показала ему почерк Галатеи и попросила сжигать, не распечатывая, послания с мельницы. По своему обыкновению, он не стал мне возражать, но с этого дня откладывал их, не вскрывая, чтобы я могла прочесть всю кипу, приди мне в голову такая фантазия.

Сардинская полиция, разумеется, знала, кто мы такие, но так как Джон взял на себя все переговоры с ней, нас с Женни никакими допросами не тревожили.

Эта уединенная жизнь, где занятия чередовались с приятно заполненным досугом и чудесными прогулками, пошла мне на пользу. Я забыла Фрюманса, вернее — он перестал быть источником болезненных мечтаний и выдуманных угрызений. Как только Женни благоразумно прекратила разговоры о Мак-Аллане и ничто вокруг уже не казалось мне настойчивым напоминанием, что пора принять решение за или против него, мои мысли сами собой все чаще стали обращаться к нему. Теперь я думала о нем спокойно, и более всего этому способствовала редкостная сдержанность его писем. Его словесные излияния в любви казались мне иной раз чересчур самонадеянными, но в письмах он в совершенстве владел своими порывами: никто не вычитал бы в этих безукоризненно учтивых и ласковых посланиях что-либо, кроме дружеской приязни, полной нежности и уважения.

Со дня нашей ссоры Женни все время немного грустила, и мои старания развлечь ее ни к чему не приводили. Я раскаивалась, что огорчила ее, но ни за что на свете не вернулась бы к разговору, вызвавшему размолвку.

Однажды она повергла меня в глубочайшее удивление.

— Я должна поведать вам тайну, — сказала она. — Джон сделал мне предложение. Не возмущайтесь — ничего обидного в этом нет. Он мне ровня, как я, из простолюдинов, и корни у нас одинаковые: его отец тоже рыбак, только с острова Мэн. Как я, он пошел в услужение не для денег, а из привязанности. Господин Мак-Аллан взял его к себе, когда он был совсем еще юнцом, и с тех пор он не менял хозяина. Они так же любят друг друга, как мы с вами. К тому же теперь он стал независим, у него свой дом. Конечно, он в любую минуту побежит хоть на край света за своим господином, но и в любую минуту тот отпустит его и поможет зажить в собственном углу: существование достойное и приятное.