Хануманасана начиналась с глубокого выпада. Затем, поставив руки на пол (или на башни из кирпичей) по обе стороны от бедер, мы медленно опускались в позу. Точнее, «опускались» — слово не совсем подходящее. Скорее начинали мучиться, пытаясь опуститься. Когда я только начала делать хануманасану, у меня всегда возникало радостное волнение, ощущение «особого случая»: хануманасана была йоговским Рождеством. Но вот только не веселым Рождеством из детства, а взрослым Рождеством, приносящим, помимо радости, кучу забот и кошмаров.

Ну а если взглянуть на всех собравшихся в зале, то и вовсе выходило какое-то Рождество проклятых. На лицах моих соседей по коврику застыли гримасы, в лучшем случае — угрюмого сосредоточения, в худшем — дикой паники. О, а вот и привет от порванного когда-то сухожилия!

Я медленно опускалась вниз и наконец вошла в полную позу. (Этого бы не случилось, если бы я не делала подготовку к хануманасане в течение… эээ… трех лет. Без шуток.) Итак, я сделала хануманасану. Преподаватели йоги любят поговорить об энергии, и вот на этот раз я почувствовала, как энергия буквально пульсирует во мне. В этом классе у меня не было знакомых, но хануманасана вызывала в людях необыкновенный подъем. Все переговаривались и подбадривали друг друга — большая редкость на занятиях йогой.

Возвращаясь домой через всю страну, я тоже делала прыжок Ханумана, хоть и не в буквальном смысле. Меня переполняла энергия, ощущение единства со всем миром. Я преодолевала препятствия и была счастлива, совершая прыжок через горы к своей старой жизни, жизни, где все меня знали, а я знала всех, где нам никогда — никогда — не суждено было оставить друг друга в покое.

«Дорогой Дейв! Дождь идет уже пять дней подряд, но я в восторге. Какое облегчение в сравнении с высохшими ручьями, стервятниками, прерией, бесконечным летом, когда становится жарче и жарче. Здесь всё заросло травой; здесь буйство деревьев с черно-зеленой зеленью, покуда хватает глаз. Пожалуй, вот оно, место, где живет моя душа: лосось в водах пролива и соленый воздух, сворачивающийся молочными облачками, когда выдыхаешь на холоде».

— Ричард Хьюго, «Письмо возчику из Порт-Таунсенд».

Кричат чайки. Небо всех оттенков серого, от самого темного до самого светлого — как закат, забывший принять таблетки.

Мы едем в Маниту-Бич, и мама говорит:

— Вот с этого утеса я хотела сброситься.

Выходим из машины. Ветер устраивает торнадо в волосах.

Впереди — ряд бунгало с окнами на пляж. Сложно понять, какое из них было нашим. Они все выглядят обветшалыми: летнее жилье, которое сдают в аренду. Лишь у пары домиков более-менее процветающий вид: новая черепица, ухоженные цветы в горшках на террасе. В них, видимо, живут круглый год.

— Кажется, это, — говорю я, показывая на серый коттедж, ничем не отличающийся от остальных. Я узнала окно — когда-то мы ели жареные тыквенные семечки, сидя там на подоконнике.

— Да, — отвечает мама.

Она недовольна. Ей не понравилась идея этой поездки. Она не понимает, зачем я решила приехать сюда. Я и сама не понимаю. Наверное, мне просто хочется верить, что всё это было на самом деле. Хочется, чтобы мы обе признали реальность того, что произошло. Раньше мы никогда сюда не приезжали. Моя мать ненавидит это место. Оно напоминает ей о периоде в жизни, когда твердая почва вдруг ушла из-под ног, как мокрые пески.

Они с папой вместе оформляют развод — дело движется медленно, но всё же движется.

— Страшное место, — говорит она.

— Ага. Странно тут, да?

Мы идем по пляжу и находим незастроенный участок, если можно так назвать заросший кустарником склон горы. В 1997 году оползень накрыл дом учителя биологии на острове Бейнбридж. Погиб он, его жена и двое маленьких детей. Холмы кажутся вечными, но это не так.

— А почему ты хотела сброситься с утеса? — спрашиваю я.

— Не знаю. Всё менялось. Мне хотелось начать новую жизнь, но и заботиться о вас, моих детях. Всё так запуталось.

Я, разумеется, реагирую на ее слова по-детски, возмущаюсь: как можно было даже просто подумать о том, чтобы оставить нас, меня и брата.

— Я никогда бы этого не сделала, — отвечает она. — Никогда бы не бросила вас. — Вот она, суть материнства: всегда приходится возвращаться назад.

Ее хрупкая фигурка завернута в несколько слоев хлопка и флиса, но она все равно дрожит.

— Хочешь, дам пальто? — спрашиваю я.

— Нет. Я не замерзла.

Я все равно обнимаю ее за плечи. Она не любит объятия, но мне хочется это сделать.

Мне немножко неловко, что теперь я живу на том самом острове, где провела половину кошмарного 1973-го. Когда мы с Брюсом решали, куда переехать, то почему-то не учли в нашем списке такой пункт: этот остров связан в моей памяти с детской травмой. Я почему-то забыла, что именно здесь переживала кризис, связанный с расставанием родителей.

Но это же и интересно, правда? За последние годы я поняла, что хочу жить там, где иногда можно быть менее совершенной и более настоящей. И как по волшебству очутилась в эпицентре взрыва, там, где все притворялись, будто ничего не произошло. У меня появился второй шанс.

В детстве, насколько себя помню, я всегда мечтала жить со Стэном и Мими, с Салли и Билли, с Эриком и Анникой — в домике в лесу у воды. Мечтала жить на острове с двумя (двумя!) родителями, которые были бы лучшими друзьями. И вот теперь я живу здесь, только мама — это я; живу с мужем, который и есть мой лучший друг. Одному Богу известно, о чем будут мечтать мои дети, когда вырастут, но я очень надеюсь, что их мечты исполнятся — когда-нибудь, хотя бы ненадолго.

Теперь нас с Брюсом соединяет с нашими семьями залив — залив, который я знаю наизусть. Я плавала в нем, гуляла по его берегам, пересекала его на пароме, лодке с веслами, яхте и буксире. Каждое движение его волн знакомо мне, как катехизис. У Уолласа Стивенса есть стихотворение «Всё движется к западу», вода в заливе движется так же. Она берет начало от реки Седар в Каскадных горах и течет к озеру Вашингтон, останавливаясь у порога дома моего брата, живущего на озере в Медине. Общая знакомая на днях спросила, как у него дела. Раньше мой брат и его жена, их обособленность, закрытые семейные ритуалы злили меня, заставляли чувствовать себя обделенной. Но теперь мне было все равно, я даже их понимала. Ведь наша семья тоже узнала, что такое счастье, спрятавшись ото всех на вершине горы. И я, к своему удивлению, ответила: «Они с женой живут очень замкнуто, их жизнь — их тайный сад». Мы с подругой пришли к выводу, что это не так уж плохо.

После Медины воды залива движутся дальше на запад и текут мимо дома, где наша семья прожила десятки лет — с папой и без него. Они впадают в канал Монтлейк, который когда-то использовался для сплавления леса, — это узкий искусственный сток с бетонными берегами, ведущий в залив Портадж и к озеру Юнион, тому самому городскому озеру, которое и не пытается казаться частью живой природы, где качается на волнах лодка моего отца.