– Ты бредишь. У тебя жар. Ты… ты же не мог. Ты ж меня сам и выручал.

Глаза брата блестят, пальцы шарят по лежанке, отыскивая мою руку. Находит и не отпускает. По лицу Бариса текут слезы – факел слепит отвыкшего от света узника.

– Не нашел я золото. Турки прикрыли берег на несколько дней. А когда ушли, в схоронках ничего не было. Или они взяли, или ты в другом месте прикопал передачку … Прости.

Ступор… Что-то рушится в душе, опрокидывается и течет вязкой грязной жижей.

Он уже сипит. И меня и его бьет дрожь. Хочется вырвать кисть из цепких холодных пальцев.

– Прости меня, Петя. Я скоро сдохну… Чую костлявую – чертей призывает за мной… Хочу, чтобы этот грех не остался на душе. Я много плохого сделал, но жалею об одном. Только об этом.

– Но зачем? – я отмахиваюсь. – Да нет – ты бредишь. Это ж – несуразица, хрень!

– Мне скоро сорок. Я не вернул отцовскую землю, не заработал денег. Даже не женился. Мне б сбежать… Уехать подальше, за море, осесть. Купить дом и виноградники – устал я воевать.

– Так ты же меня спас.

Но он не слышит – шепчет уже сам себе, под нос, скороговоркой, обрывками съеденных окончаний, из которых с трудом складываются слова:

– Ты любимчик отца. Тебе достанется имение в России. А мне – ничего, только титул кнеза сербского, посмешище для базарного люда… Я и вытянул тебя потому, что турки молчали о золоте. Думал, что ты все же его сберег.

– Так это ты подстроил… с крестиком… и в Неаполе?

Он захрипел. Это – усмешка?

– Я боялся, что ты догадаешься обо всем. Про золото ты не помнил, зато мог сложить два и два…

– А теперь? Что?

Ледяные пальцы крепче сжали ладонь.

– Теперь хочу, чтобы ты знал… Все знал.

– Как же так?

– Прости… Ты – добрый.

Я – добрый?!

– А когда турки деревню вырезали – тоже ты?

Он мотает головой:

– Нет… Это кто-то на золото за твою голову запал.

Мы молчим. Холод подземелья медленно, но надежно стягивает кожу, костистой лапой царапает грудь. Дышать трудно.

Барис устал, вымотался признанием. Он дышит часто, как выброшенный на берег карп. Глаза полуприкрыты, и изредка подрагивают веки. Внезапно тело его пронизывает судорга, спина выгибается. Он хрипит, рвется из рук.

Я склоняюсь к его уху и торопливо шепчу:

– Бог тебе судья… Я тебя прощаю… Иди с миром… братишка.

Хрип прерывается, ледяные пальцы медленно отпускают меня.

Он лежит вытянувшись, раскинув покрытые коростой засохшей крови руки с вырванными ногтями. Худой, страшный, изможденный. Мой мертвый бывший старший брат.

На лице последняя печать – гримаса боли или радости? Приглядываюсь. Наверное, все-таки улыбка.

Я встаю.

За спиной отшатывается турок, простоявший там все время разговора. Факел в его руках дрожит.

– Понимаешь сербский?

Он кивает.

– Ты ничего не слышал.

Турок прячет глаза и еще раз торопливо кивает. Врет…Если все выплывет наружу, если юнаки начнут шептаться, то порядка не будет. Обидно.

Я удивленно гляжу ему за спину. Парень оборачивается, выискивая, что такого приметил странный арамбаши.

Кинжал вошел под ребро… Привычно, уже даже обыденно… Тело невольного свидетеля обмякло и рухнуло под ноги.

Вытираю сталь, прячу в ножны за поясом, оттаскиваю труп от двери и выхожу в коридор.

Гайдук не спрашивает, что случилось. Два трупа, лекаря и пациента, – здесь это часто идет друг за другом, здесь это в порядке вещей.

Медленно, подволакивая раненую ногу, ковыляю наверх.

Порядок я бы навел, но у брата оставалась еще и память, воспоминания о нем. Не хочу, чтобы это комкали.

– Воислав появился?

А вот и он сам. Стоит, радостно лыбится. Рядом – незнакомая девчушка.

– Ты взял Азика?

Он степенно кивнул:

– Как и просили – теплым повязали. Я ребят оставил там, в доме. А сам сюда, значит, за новостями пошел. А где арамбаши? Карабарис где?

– Я – Карабарис.

Он обескуражен. Подошедшие гайдуки, ухватившие обрывок разговора, переглядываются. Но, видимо, в глазах моих что-то есть, слова дальнейших расспросов так и остались в нелюбопытных глотках.

Воислав смущенно чешет макушку:

– Так… Это… – он вздыхает. – Ага… Понял.

– А это кто? – показываю на девку, пожирающую меня глазищами из-за спины гайдука.

– Мы ее у дома палача приметили. Там пустырь, лабаз разрушенный. Думали – что за птица? А она вас спрашивает. По имени. Говорит, родственница.

Скептически хмурюсь. Девушка встревает:

– Мне Петр Джанкович нужен.

– Говори.

Что-то неуловимо знакомое в движениях, в осанке. Глазами впилась мне в лицо, будто прожечь дыру собирается. И говорит что-то… Слова русского языка настолько чужды здесь, что с трудом понимаю смысл услышанного:

– Солнышко, солнышко жгучее…

– Колючки, колюч… – продолжаю на автомате. – Черт! Нелли, ты?

Она бросилась мне на шею, вереща и дрыгая ногами. Чуть не оконфузила. Я и так еле стою, а тут такой довесок.

Глажу вздрагивающие в плаче плечи, успокаиваю, как могу.

В воротах появились волокущие добро юнаки из союзных чет. Здесь назначен общий сбор.

– Ну что раззявили рты? Дел мало?! – это уже тем любопытным, кто подошел поближе.

Гайдуки отпрянули.

Я глажу ревущую девушку и лепечу бессвязную нелепицу.

Алекс.

Мне грех жаловаться на удачу. Были тонкие моменты в плане, была авантюрность, риск. Но все оправдалось – город полностью в нашей власти. Дорвавшись до богатых кварталов, горцы спешат насладиться плодами нежданной победы. Католики бывшей венецианской провинции им чужды также, как и осевшие здесь турки. С раскинувшихся внизу хитросплетений улочек и тупичков доносятся крики, вой, трескотня выстрелов. Освобожденные рабы и чернь с радостью ввязываются в эту вакханалию, внося свою толику неразберихи и озлобления.

Сейчас там нет и видимости организованности. Каждый сам за себя, иногда еще и за друга или приятеля. Горцы рассеялись на небольшие группки, ведущие свободный поиск по одним им известным маршрутам. Некоторые дома огрызаются огнем, не сдаются. Такие очаги иногда обходят, но чаще просто поджигают. Внизу уже разливается пылающий океан.