Под левым крылом летела навстречу белой стрелой мертвая дорога. Целей для атаки Матвей не видел. Чем дальше самолет уходил на юг, тем лучше становилась погода. Это и радовало, и настораживало «охотника». Можно было не опасаться, что столкнешься с какой-нибудь горушкой или вышкой, лучше стало вести поиск врага. Однако росла и вероятность случайной встречи с немецкими истребителями. Уходить в облака от них в такую погоду было нельзя. Низко. Потом выйти из них будет непросто. Бой же вести в глубоком тылу не хотелось. Свяжут воздушной каруселью, и останешься без бензина. А на самолюбии не улетишь. От многодневных полетов при стометровой облачности сейчас, когда облака позволили Матвею набирать триста и четыреста метров высоты, он чувствовал свою оголенность, ощущая эти сотни метров так, как будто бы под ним были не метры, а целые километры прозрачного воздуха. Ему казалось, что в кабине стало легче дышать, и он пил эту живительную влагу полной грудью. Матвей надеялся на свой опыт, на бело-зеленый камуфляж своего «ила», который растворял в зимней пестроте очертания самолета, делая его почти невидимым, на внезапность своего появления в этом районе. Линия фронта осталась почти в ста километрах позади. Тут его никто не ждал. Здесь был уже настоящий тыл. Целей по-прежнему не было, у него созрело решение — лететь на железнодорожную станцию большого города, которая питала немецкий фронт, а затем выйти на шоссе, идущее от станции на восток. Там уже с гарантией можно найти цель, но не торопиться, выбрать что-нибудь стоящее.

Самолет прижался к самой земле и, слившись с ландшафтом, устремился дальше на юг. Наконец показалась железная дорога. Матвей выполнил правый разворот, и на него стали надвигаться высокие холмы, ограждающие станцию с севера и юга города, поднимающиеся амфитеатром вверх, и закопченное паровозными дымами, углем и мазутом скопище красных вагонов. Вверху перед самолетом хлопнуло несколько разрывов зенитных снарядов. А Матвей удовлетворенно хмыкнул:

«Угадал, пушки-то стоят наверху, стрелять сейчас по нему — значит стрелять по станции. Надо только суметь из этой долины после атаки выскочить, и чтобы не через батарею».

В лоб мелькнула трасса металла, и Матвей нажал на гашетки пушек и пулеметов, а потом послал вперед два реактивных снаряда. Станция… Шесть нажатий на бомбовую кнопку — и на вагоны ушли стокилограммовые фугаски. Они должны разорваться через семь секунд, когда уже его здесь не будет. «Теперь самое главное — уйти. Сначала еще ниже к вагонам, столбам, постройкам. Наверное, начали рваться бомбы? Сделаю резкий боевой разворот. Надо перескочить через седые от снега косогоры».

Осипов дал мотору полные обороты, включил форсаж и начал разворот. «Ил» взревел, задрал нос к облакам и лег круто на левое крыло…

«Не стреляют? Огня не видно… Значит, ушел. Если истребители взлетели, то будут искать меня на севере, а я пойду южнее. Как можно ниже. Надо потеряться в снеговой пестроте».

…Еще разворот… «Ил» пошел курсом на восток. Через несколько километров Матвею надо будет вновь пересечь железную дорогу и шоссе.

Он сделал крутую змейку, чтобы посмотреть, нет ли за ним преследователей, и, убедившись, что за хвостом все спокойно, пошел вдоль шоссе. Горючего для «охоты» оставалось еще километров на пятьдесят, на десять минут полета.

Вдали, на бело-коричневом полотне шоссе, показалась колонна машин. Еще не различая, что за автомобили, Матвей повел самолет вверх, чтобы обеспечить себе возможность прицеливания и стрельбы. Догнал маленькую колонну и обрадовался, как будто бы встретился с давно желанным и старательно выслеживаемым зверем. На дороге шли две легковые машины, два автобуса, а сзади и спереди — по одному броневику.

«Так портянки и свиную тушенку не возят». Броневики Матвея не интересовали.

Вот она, долгожданная атака: «ил» опустил острый железный нос к земле и устремился на головной легковой автомобиль. Огонь! Длинная пушечно-пулеметная очередь… Автомобиль споткнулся, его занесло в кювет и опрокинуло вверх.

Арканная петля правого боевого разворота на 270 градусов, и штурмовик опять понесся в смертельной для врага атаке к земле; грохотали пушки, рычали с каким-то завыванием пулеметы, огненными тире ушли шесть реактивных снарядов… Секунды атаки кончились, и самолет вышел из пикирования. Штабной колонны больше не было.

«Теперь на север, домой. Только бы не просмотреть какого-нибудь блуждающего истребителя». Матвей с усмешкой вспомнил последнюю атаку и храбрость безумия какого-то немца, стоящего на дороге и стреляющего в него из пистолета. «Наверное, выскочил из автобуса и дальше не знал, что делать. Упал бы в кювет, может, и жив остался». Потом выругал сам себя за эту сентиментальность: «Тоже мне… либерал нашелся. Если бы ты его сейчас не прикончил, может, он через час сколько бы наших душ загубил… Хорошо, что он не упал, не уполз… Бешеному волку — волчья и смерть».

В свободные часы, особенно ночью, мысль часто возвращала Матвея к одной и той же проблеме:

«Видно, не зря он, человек, осужденный судом, не исключен из кандидатов в члены партии. Поэтому ему все время доверяют одиночные полеты в тыл врага. Но если он там погибнет, как же они будут докладывать о случившемся? Ведь гибель такого летчика надо обязательно подтвердить. В данном случае только гибель в бою реабилитировала его перед законом, а для этого нужны свидетели.

А если не подтвердить, то он «пропавший без вести». Пропавший? Значит, он не мертвый и не живой. И таких ребят в полку набирается уже много. Его можно считать изменником, перелетевшим к врагу, а также погибшим из-за своей оплошности или от огня врага. Однако предположение в законе бесправно». Когда Матвей впервые додумался до этой истины, стало жутковато. «Как же так? Если бы начальник штаба подтвердил разрешение командира на вылет, вряд ли бы его или меня судили. Да, полковник мог быть наказан за ошибочное решение. Но ошибка — не преступление. Трус и подлец! Для него личное взыскание значило больше, нежели честь и жизнь подчиненного. Во имя личного благополучия, карьеры он взвалил ему на плечи дополнительную тяжесть. Сознательно, а не по недомыслию использовал свое право распоряжаться его жизнью, честью полка, а может быть, и вдвойне печальной старостью матери, породившей такого «непутевого» сына, который и умереть-то не смог, как хороший солдат, у товарищей на виду».

Ночью эта мысль часто не давала ему покоя. И только днем она переставала его тревожить: днем нужно было работать, нужно было воевать и обязательно выжить до снятия судимости. Только после этого смерть могла иметь на него такие же права, как и на любого летчика или моториста их полка. Тут уж могло быть и равенство, ведь на войне не все выживают, а гибнут не всегда самые слабые.

Когда эти мысли не давали Матвею спать, он вспоминал опять лето сорок второго, Приказ Сталина номер 227, которым определялись виновности и меры наказания за провинности или преступления. Приказ читали перед строем полка. Звучал он грозно. Но в нем не было ни слова об авиации. Он как бы не касался непосредственно их, стоящих в строю летчиков, которых уже вновь осталась половина. И эта половина живых и другая половина уже погибших ни разу не отказалась от выполнения боевых задач, часто невыполнимых из-за малочисленности группы, идущей на боевое задание, или несоответствия боеприпасов характеру цели…