— Так уж и «армейского»? — притворно не поверил Трусс.

— Именно так.

— А он, что, в свободное время музицирует…

— В жизни своей он, если и музицировал, то исключительно на милицейском свистке — грубо прервал его Заботкин, — и то в глубокой молодости. Это он под любовника дочери своей прогибается, под Федьку Колчева…

— А ваш Николай Семенович тут каким боком?

— Николай Семенович мой большой аферист, бизнесом увлекается. Лерик к нему в ноги за помощью, он выгоду для себя унюхал, накопал где-то нефтяного эмирата арабского и хочет впарить ему скрипку за нереальную сумму — тому все равно сколько, лишь бы подлинник: внук нотную грамоту постигать приступил. Ну вот, Николай Семенович мой, по давней привычке чужими руками загребать, и меня пристегнуть решил…

— Вы, Аркадий Семенович, телефончик его домашний случайно не вспомнили? Со мной, знаете, часто так бывает: чего-то забуду, хожу-хожу — никак не вспоминается и вдруг р-р-раз и всплыло. Нет? У вас не всплывает?

— Пишите. 8 10 33 130 480303. Только ему все с гуся — он ихний подданный, они не выдают.

— Ну, во-первых, очень даже выдают, не сомневайтесь, но он меня меньше всего волнует, пусть себе там с француженками кувыркается в свое удовольствие. — Трусс старательно занес продиктованные цифры в мобильный телефон. — Но только что же это он все у нас да у нас ворует, а у них все продает да продает? И налоги нам не платит — какой же это бизнес? Это все как-то по-другому называется. Вы уж, пожалуйста, пожурите его по-родственному, пусть он наше благосостояние не снижает, дорожку пусть к нам забудет, а не то ведь мы этому вашему Фаберже яйца-то поотрываем, он их и покрасить толком не успеет. Лады?

Трусс взглянул на Заботкина, придав своему лицу бесшабашно дружеское выражение, и остался доволен увиденным: перед ним темнели глаза, до краев наполненные ненавистью. Практика научила: смотрит по-доброму, улыбается — береги глотку, вцепится при первой возможности. А так — значит все спокойно: противник обезврежен, зубки подпилены, жало вырвано, можно расслабиться.

Он достал из пачки последнюю, наполовину выпотрошенную сигарету, щелкнул зажигалкой. Пламя, не встретив сопротивления, ринулось к фильтру, обожгло следователю нос.

— Тьфу, черт! Так ведь и сгореть недолго. Бросать курить надо, вот что, определенно надо, я пробовал много раз, да вот никак не удается, жизнь трудная, работа нервная, начальство вредное, говорят, сила воли нужна, а где ее взять, силу-то эту, если ее нету? А? Вы курили в молодости, Аркадий Семенович?

— Угу.

Предельная лапидарность ответа не оставляла сомнений: вступать в диалог со следователем по поводу вреда курения свидетель желанием не горит.

Трусс хмыкнул.

— Ну что ж, тогда вот что объясните мне, Аркадий Семенович. — Он с удовольствием, звучно растянул затекшие от долгого сидения члены. — Никак не возьму в толк: откуда у советского композитора, пусть и небедного, такая дорогая игрушка? Ведь это же миллионы и миллионы.

И не рублей, как вы понимаете. Откуда? И еще загадка: он ведь на скрипке-то и не играет вовсе, не обучен. Тогда зачем? Она у него с прошлого тысячелетия, с пятьдесят девятого года, пятьдесят лет взаперти, как в заключении, пролежала. Пятьдесят! Вы только вдумайтесь в эту цифру! В нашем министерстве и то больше двадцати пяти не дают, дальше только вышка или, как теперь говорят, «пожизненно». Зачем козлу барабан, как вы думаете, Аркадий Семенович? Или спрошу по-другому: на хрена козе баян? Не поясните?

Заботкин молчал.

— И еще загвоздочка, требующая разъяснения: в том же пятьдесят девятом в Москве было совершено преступление, не раскрытое по сей день: похищена скрипка Страдивари и убит ее владелец. Как вы полагаете, это простое совпадение или мы с вами находимся на пороге постижения тайны пятидесятилетней давности?

Заботкин молчал.

Трусс неожиданно посерьезнел, наклонился к собеседнику:

— Ну хорошо, в таком случае, может быть, обратимся к отечественному бартеру, это в наше время весьма выгодная форма товарно-денежных отношений без денег и без товара: вы мне поясняете, откуда у козла барабан, а я навсегда закрываю глаза на ваши карточные шалости…

— Я уже имел честь доложить вам, что с этим… — попробовал вступиться Заботкин, но Трусс не дал ему закончить мысль.

— …на ваши карточные шалости, — криком повторил он, — на ваши преступные карточные шалости, которые никогда не прекращались и, более того, в какой-то момент стали нешуточной угрозой для жизни вашего окружения. Пятисотмиллионный проигрыш Федора Колчева случился не без вашего непосредственного участия, и если вы полагаете этот факт тайной за семью печатями, то должен вас огорчить: вы нас недооцениваете. Итак! — Трусс поднялся, прошел вокруг стола и оказался за спиной Заботкина. — Ваш протеже и компаньон Федор Колчев обвиняется в убийстве. В убийстве Игоря Каликина, в убийстве Герарда Твеленева и еще в одном убийстве… — он на мгновение замолчал, — убийстве человека, фамилию которого в интересах следствия я пока называть не буду. Три убийства и в каждом из них, пусть косвенно, — ваша вина, что квалифицируется как соучастие преступления, и наказуется по статье 137-й, пункт «б» Уголовного кодекса сроком от пяти до пятнадцати. Не суток, как вы понимаете, и не месяцев.

Он умолк, давая возможность собеседнику осознать степень своей осведомленности в деле его неудачливого карточного подмастерья.

Заботкин сидел неподвижно. Каждое слово, неторопливо произносимое за его спиной следователем, тяжелым молотом ударяло в затылок. Перед глазами в бешеном ритме проносились картины недавнего прошлого: кровавые белки глаз партнеров, их перекошенные азартом лица, дрожащие пальцы, перебирающие колоды… Никто, ни один «маэстро» на свете, а прошло их перед ним — не счесть, не мог схватить его за руку, не мог понять причину столь неудержимого «везения». И надо же случиться такому бездарному проигрышу с этим, самим дьяволом навязанным ему в ученики дипломатом!

Из оцепенения его вывел голос Трусса:

— Аркадий Семенович, я еще раз предлагаю вам обратиться к разуму и тем самым предпочесть колючей проволоке свободу передвижений. Предыдущие несколько минут, мне показалось, дались вам нелегко, и мой последний вопрос, допускаю, мог выпасть из вашей памяти, а ответ на него мне, как я уже говорил, во, как важен! — он опять провел по горлу ребром ладони. — Поэтому повторяю вопрос, но давайте договоримся: в последний раз, да? А то и у вас, вижу, нервы на пределе, и я, признаюсь откровенно, не в лучшей форме: утомил меня ваш дальний родственник Антон Маратович своими откровениями. Итак, вопрос: каким образом раритетный инструмент, пятьдесят лет никем и никак не используемый, оказался в доме композитора Антона Игоревича Твеленева…

— Да нет его давно, Антона-то Игоревича вашего, умер он, царство ему небесное.

Слова эти Заботкин произнес до такой степени буднично и вяло, что у сотрудника следственного отдела Московского уголовного розыска по спине побежали мурашки, а этого конфуза с ним давно не случалось. Ему и в голову не пришло скрывать свое изумление.