Та, что была ближе к Сантэн, оказалась женщиной с отвислыми грудями, болтавшимися ниже пупка. Эти груди походили на табачные кисеты из свиной кожи. Старуха… Нет, подумала Сантэн, слово «старуха» ничего не говорит о ее древности. Она морщинистая, как высохший на солнце изюм. На ее лице не осталось и дюйма кожи, которая не свисала бы мешками и складками и не была бы изрезана и изрыта глубокими морщинами. Морщины не просто разбегались по коже каждая по отдельности, но бесконечно пересекались, образуя причудливые рисунки вроде остроконечных звезд в замысловатом орнаменте. Морщинистыми были не только болтавшиеся мешочки грудей, но и маленький круглый животик, а также отвислая кожа на локтях и коленях.

Сантэн, точно во сне, была совершенно очарована. Она никогда не видела никого хотя бы отдаленно похожего, даже в бродячем цирке, который до войны исправно приезжал в Морт-Омм. Она приподнялась на локте и посмотрела на старуху.

Маленькая старуха была удивительного цвета, ее кожа блестела на солнце, как янтарь, и Сантэн вспомнила полированную чашечку отцовской пенковой трубки, которую тот так берег. Но этот цвет был даже ярче, яркий, как спелый абрикос на дереве, и, несмотря на слабость, на лице Сантэн появилась легкая улыбка.

Женщина, которая с не меньшим вниманием разглядывала Сантэн, тут же улыбнулась в ответ. Возле глаз собралась сеть морщинок, превратив их в косые щелки, как у китаянок. Но эти крошечные черные блестящие глазки сверкали так весело, что Сантэн захотелось обнять эту женщину, как она обняла бы Анну.

Зубы старухи были стерты почти до десен и окрашены в коричневый табачный цвет, но щербин не было, зубы казались ровными и крепкими.

— Кто ты? — прошептала Сантэн черными, разбухшими сухими губами, и женщина негромко защелкала и засвистела в ответ.

Под сморщенной обвисшей кожей стал хорошо виден маленький, но правильно очерченный череп, а овал удивительно милого лица напоминал крошечное сердечко. Макушку обрамляли реденькие кустики пушистых седых волос, которые тем не менее были скручены в небольшие тугие ядрышки размером с горошину каждое, так что между ними светился голый затылок. Маленькие, заостренные кверху уши были плотно прижаты к голове, как рисуют уши у гномов в детских книжках сказок. Мочки на них отсутствовали. Вместе с веселыми искорками в глазах эти смешные уши придавали лицу хитрое, но одновременно безмерно наивное выражение.

— У вас есть вода? — прошептала Сантэн. — Вода. Пожалуйста.

Старая женщина повернула голову и свистящим щелкающим языком заговорила с другим гномом. Это был почти ее двойник, с такой же невозможно сморщенной, абрикосовой, светящейся кожей, с такими же клубками плотных волос, усеивающих череп, яркими глазами и острыми, без мочек, ушами, но — мужчина. Это было тем более очевидно, что, сидя на корточках, он отбросил кожаную набедренную повязку и необрезанный пенис, совершенно несоразмерный с крошечным телом, свободно свисал, касаясь песка. Полуэрекция надменно свидетельствовала о качествах мужчины в полном расцвете сил. Поняв, что она разглядывает этот пенис, Сантэн быстро отвела глаза.

— Вода, — повторила она и на этот раз изобразила, будто пьет. Между двумя маленькими стариками сразу развернулось оживленное обсуждение.

— О’ва, ребенок умирает от жажды, — сказала старая бушменка мужу, с которым прожила тридцать лет. Первый слог его имени она произносила с чмоканьем, напоминающим звук поцелуя.

— Она уже мертва, — сразу ответил бушмен, — слишком поздно, Х’ани.

Имя его жены начиналось с резкого взрывного согласного и заканчивалось негромким щелчком языка о верхние зубы; в западноевропейских языках так выражают легкое раздражение.

— Вода принадлежит всем, и живым, и мертвым, таков первый закон пустыни. Ты это хорошо знаешь, старый дедушка.

Желая быть особенно убедительной, Х’ани воспользовалась почтительным обращением «старый дедушка».

— Вода принадлежит всем людям, — согласился он, кивая и мигая. — Но она не из племени сан, она никто. Она из других людей.

Этим кратким заявлением О’ва сжато выразил взгляд бушмена на свое место в остальном мире.

Бушмены — первые люди. Историческая память племени восходила к тем временам за завесой веков, когда бушмены были единственными людьми, населявшими этот край. Весь континент, от далеких северных озер до Драконовых гор на юге, был их охотничьими угодьями. Это были аборигены — люди племени сан.

Остальные были совсем другими. Первые из этих других прикочевали с севера — огромные черные люди, гнавшие перед собой скот. Много позже появились иные, с кожей цвета рыбьего брюха, покрасневшего на солнце, со светлыми, похожими на бельма глазами — они пришли по морю с юга. Эта женщина — одна из таких. Из тех, кто пас скот на охотничьих землях бушменов, и истреблял дичь, которая была их скотом.

Когда их лишили пропитания, бушмены решили, что источник пищи им заменит домашний скот, который пришел на смену диким животным вельда. У бушменов не было представлений о собственности, не было традиций частного владения.

Бушмен воспринимал стада этих других как воспринимал диких животных, и тем самым нанес хозяевам скота смертельную обиду. Черные и белые, они все начали войну с бушменами и вели ее с безжалостной яростью, обостренной страхом перед крошечными, словно детскими, стрелами, смазанными ядом, который вызывал верную мучительную смерть.

Отряды воинов, вооруженные обоюдоострыми ассегаями, и отряды всадников с огнестрельным оружием охотились на бушменов, как на опасных животных. Бушменов расстреливали, кололи копьями, загоняли в пещеры и сжигали живьем, их травили и пытали и щадили в этой бойне только маленьких детей. Детей заковывали в цепи, потому что тех, что не умирали от горя, можно было приручить. Из них получались верные, преданные слуги.

Те бушмены, которые пережили этот сознательный геноцид, ушли в безводные пустыни, где только они с их удивительным знанием и пониманием природы могли выжить.

— Она из других, — повторил О’ва, — и уже мертва. Воды хватит только нам в дорогу.

Х’ани не сводила взгляда с лица Сантэн и молча укоряла себя: «Старуха, не нужно было говорить о воде. Если бы ты просто дала воду, не задавая вопросов, не нужно было бы терпеть мужскую глупость». Она повернулась и улыбнулась мужу.

— Мудрый старый дедушка, посмотри в глаза ребенку, — сказала она. — В них есть еще жизнь и есть мужество. Она не умрет, пока не опустошит свое тело до последнего вздоха.

Х’ани неторопливо сняла с плеча сумку, не обращая внимания на негромкий свистящий звук неодобрения, который издавал ее муж.

— В пустыне вода принадлежит всем, и племени сан и другим, тут нет никакого различия, и ты уже признал это.

Из сумки она извлекла страусовое яйцо, почти шарообразное, гладкое, желто-белое. На толстой скорлупе по всей окружности были любовно выцарапаны миниатюрные силуэты зверей и птиц, а с одной стороны рисунок соседствовал с деревянной пробкой. Содержимое яйца забулькало, как только Х’ани взвесила его, положив себе на ладони. Сантэн захныкала, словно щенок, которому отказали в соске.