– Дети, билеты будут лежать по порядку: от двери первый и к окну последний. Считайте и выбирайте сами.

Дело оставалось за малым – вызубрить хотя бы один билет и вытянуть именно его. Стоит ли говорить, что все успешно справились с экзаменом!

Нашим классным руководителем была замечательная и обаятельная Эмилия Элиберовна Бейлина, учитель географии и астрономии, которая по совместительству водила экскурсии по Кремлю на чешском языке. Эмилия Элиберовна до сих здравствует. Своими силами эта неутомимая женщина создала музей школы. Там, на доске знаменитых выпускников нашей элитной ШРМ, мой портрет ныне висит рядом с портретом Коли Баскова. Она пристально следит за моими успехами, не пропускает ни одного выпуска программы “Модный приговор” и приходит на вернисажи. В свое время она пополнила мою коллекцию старинными платьями своей элегантной тетушки.

Поскольку форму в школе “раз-два-семь” не носили, одевались мы кто во что горазд, следуя при этом модным тенденциям. Все, особенно девушки в моем классе: Настя Михальская, Галя Петрова, Оля Волынец – одевались очень стильно и модно. А иконой стиля в классе был миловидный и хипповый Костя Яриков, состоявший в родстве с князьями Урусовыми и ставший известным скульптором. Благодаря тому что мой папа был “выездным”, я имел возможность носить импортные вещи. Из каждой командировки он привозил новые модные наряды всей семье. Как-то я поймал себя на мысли, что на мне нет ни одной советской вещи. Ассортимент магазинов тех лет разнообразием не отличался, поэтому, будучи еще учеником школы № 29, я очень выделялся на фоне одноклассников. Меня даже часто принимали за иностранца, особенно в музеях. Когда я заглядывал в окошечко кассы Третьяковской галереи или Музея изобразительных искусств им. Пушкина, кассирша обязательно уточняла:

– Билет для иностранца?

– С чего вы взяли?

– Не прикидывайтесь. Для иностранца – значит для иностранца! Он дороже!

В конце 1970-х у меня появилась редкая возможность посещать находившийся во французском консульстве киноклуб. Дочь консула Кристина Кадер дружила с моей любимой девушкой Машей Лавровой и выхлопотала для нее пропуск, по которому можно было раз в неделю смотреть французское кино на языке оригинала. Там я посмотрел несколько картин с участием Анни Жирардо, Пьера Ришара и Натали Бай…

Переступить порог консульства, не предъявив удостоверение личности, было невозможно. На входе стоял милиционер, который строго интересовался у каждого визитера, откуда у него пропуск. Меня при входе не остановили ни разу, потому что были уверены: пришел француз.

В консульстве находился почтовый ящик, и, если у вас имелись французские марки и конверты, можно было отправить письмо как будто из Франции в любую точку мира. Благодаря доступу к этому ящику я совершил по-настоящему благородный поступок. А дело было так. Изучая содержимое мусорных баков на улице Чаплыгина около дома № 1 в период моей работы в театре “Современник”, я наткнулся на выброшенный архив виолончелиста Густава Францевича Валашека, чеха по происхождению, женатого на сотруднице шоколадной фабрики “Эйнемъ”, швейцарке по фамилии Морель. Супруги жили в коммунальной квартире и скончались один за другим, а их документы, фотографии, письма оказались на помойке. Я даже поднялся в ту квартиру, где на стенах еще оставались картины, а на полу валялись стеклянные негативы и ворох писем, присланных из Женевы. Это была многолетняя переписка Валашека и Морель с их единственным сыном, которого бабушка в 1918 году увезла в Швейцарию, на свою родину. Выехать следом родители не успели. Так семья была разлучена навсегда.

Я собрал все найденные документы в бандероль, которую отправил из французского консульства прямиком в Женеву по обратному адресу, указанному на конвертах. Вскоре из Женевы мне пришло ответное письмо от сына Валашека и Морель, ставшего в Швейцарии футболистом и тренером. Строчки прыгали, указывая на волнение автора. Он писал: “Как к Вам попал архив моих родителей? Я не имел возможности получить эти документы, мне было отказано во въезде в СССР…” Я люблю творить волшебство и колдовать добро! Но ведь все могло кончиться иначе, не имей я доступа к консульскому почтовому ящику. А доступа могло и не быть, если бы при входе в консульство меня не встречали по одежке иностранного производства. При этом, надо заметить, я неплохо строчил на швейной машинке и запросто мог сам себе сшить батник со шнуровкой на шторные колечки или брюки из полосатого тика, приобретенного в магазине “Русский лен”. Конечно, мои произведения имели весьма примитивный вид, но в начале 1970-х, в эпоху хиппи, эта доморощенность считалась ультрамодной. Я даже джинсы себе шил собственными руками. Кстати, я до сих пор уверен, что советскую власть погубила именно мода. Появление первых фарцовщиков, торговавших импортными вещами, поставило под сомнение устройство нашей страны. Многие задумались: отчего же мы такие передовые, а джинсы сшить не можем? Все время обороняемся, а для людей ничего путного произвести не в состоянии.

Очень модными в 1970-е годы были матроски, тельняшки, галифе, белые офицерские шарфики, солдатские ремни из “Военторга”, расположенного в Москве на проспекте Калинина, нынешней Воздвиженке. Это было место паломничества для многих столичных модников. Однако без предъявления воинского удостоверения приобрести что-либо в “Военторге” не представлялось возможным. И все-таки я нашел выход из положения. Когда возникало желание приобрести очередную матроску и тельняшку, я отправлялся в “Военторг” в компании двух-трех подруг. Подруги перемигивались с солдатиками и, когда устанавливался визуальный контакт, упрашивали их купить необходимую вещицу. В комиссионных магазинах на Тишинке можно было недорого купить черные кожаные пальто офицеров СС немецкой армии, которые, за неимением лучшего, особенно ценились среди богемных советских модников. Там же продавались вышитые косоворотки из чесучи, очень модные в моем окружении.

Вся модная молодежь тех лет делилась на три группы. Модников, одевавшихся в одежду домашнего изготовления, так называемый самопал, называли урлой (от фр. hurler – орать) или урлаками. Носивших фирменные вещи – попсой или попсарями. Третью, самую экстремальную группу длинноволосой молодежи, называли хиппарями.

Иногда “канать под хиппи” могли представители первых двух групп модников. Тысячи урлаков носили коричневые, лиловые и черные брюки клеш, подшитые сломанными металлическими молниями, украшали клеш клиньями из цветной ткани, цепочками и бубенцами. Из обуви урла и попса носили ботинки на платформе с потертым “мраморным” рисунком, на высоком каблуке. Хиппари предпочитали выношенные и раскрашенные кеды, сабо и индийские сандалии. Лидером хиппи в Москве был Юра Бураков по кличке Солнце, а группировавшиеся вокруг него длинноволосые юноши называли себя “Солнечной системой”. Модным местом встречи хиппарей было кафе “Аромат” на Суворовском бульваре, в народе – “Вавилон”, и скверик перед старым зданием МГУ на Манежной площади, так называемый “психодром”. Другим модным местом встречи был прозванный “трубой” длинный подземный переход, тянущийся от Тверской почти до самой Красной площади. От “трубы” начиналась та часть Тверской улицы, которую по аналогии с самой длинной улицей Нью-Йорка именовали не иначе как Бродвеем. Такое название было продиктовано расположением – самый центр, до Кремля подать рукой. К тому же напротив находился “Интурист”, где промышляли валютчики, фарцовщики и ночные бабочки. Последних я лицезрел собственными глазами, когда вместе со своими французскими приятелями и Инной Мозель впервые попал в кафе “Интуриста”. Это были молодые женщины лет тридцати – тридцати пяти, одетые, надо заметить, очень респектабельно. Они не позволяли себе оголяться и отличались друг от друга по цвету одежды: одна была полностью в красном, другая в желтом, третья в зеленом… Но наибольшее впечатление произвела на меня очень вульгарная труженица любовного фронта, с ног до головы облаченная во все белое: брюки-клеш, блузка, широкополая шляпа… Спустившись по лестнице в кафе, она замерла на нижних ступеньках, подбоченилась, расставила широко ноги и громко сказала: