— То есть, когда погибла семья Вайсброта, ей было одиннадцать лет, — произнес Шацкий, и элементы головоломки заняли свои места. — Этакая маленькая девчушка, выросла в еврейском местечке, принадлежала там к меньшинству и понаслушалась разных сказок. Конечно же она могла сильно перепугаться, увидав страшную бочку в разрушенном еврейском доме.

Мышинский не стал комментировать — дело было очевидным. Шацкому оставалось узнать только одну вещь. Одну-единственную. И вновь что-то стиснуло ему горло, словно это что-то не желало, чтобы Шацкий задал свой последний вопрос. Что происходит? Он впервые испытывал подобное чувство. Усталость? Нервы? Возраст? Авитаминоз? А ведь все так прекрасно сходится. Три жертвы в прошлом, три трупа сегодня. Око за око, жизнь за жизнь. Сын партизана, что донес на доктора. Сын гэбиста, что не разрешил принять роды и довел доктора до самоубийства. Дочь маленькой девочки, которая из-за своей веры в кровавую легенду приговорила роженицу к смерти. Но почему сейчас? Почему так поздно? Ведь можно было отомстить раньше, самим виновным, нельзя же наказывать детей за прегрешения родителей. Или у мстителя была какая-то особая цель? А что, если убийца только сейчас узнал правду? Да, фактически это последнее, что нужно узнать. Вопрос уже давно вертелся у него на языке, но не желал вырваться наружу. Твою мать, Теодор, мысленно прикрикнул он на себя, ты обязан узнать, кто это, даже если ответ придется тебе не по вкусу. Ты — чиновник на службе Польской Республики, и через минуту ты узнаешь правду. Все остальное не стоит и выеденного яйца.

— А какова судьба старшего ребенка Вайсброта? — спросил он безучастно.

— Официально такого человека не существует. Тем не менее есть некто, чей возраст более или менее соответствует. Я, можно сказать, случайно напал на его след — он копался в архивах института, и его фамилия осталась в списке пользователей. Он воспитывался в детском доме в Кельцах, а до этого ни в одной из метрических книг я не нашел никаких следов ни о нем, ни о его предках, а искал я, надо сказать, основательно. Теперь этот человек носит самую обычную польскую фамилию, у него есть семья, дочь. Впрочем, он из вашей же братии.

2

Дело сделано, остается лишь начать новую жизнь. Какой она будет? Долгой ли? Что принесет? Удастся ли заполнить пустоту любовью и дружбой? Где-нибудь, когда-нибудь. Вот смеху-то. Любовью и дружбой — ничего себе! Мгновенно накатывает безграничная тоска по утерянной молодости и утраченной любви. Да что там, утешает он себя, ни настоящей молодости, ни настоящей любви не бывает… После всех этих злодеяний нет никакой возможности вырвать душу из непроглядного мрака. Ладно, обойдемся. Пустота и мрак — не столь уж высокая цена за спокойствие, за то, что наконец-то исчезла эта удушающая ненависть.

3

— Вы ошибаетесь, пан прокурор.

Теодор Шацкий молчал, ему почти ничего не приходилось делать, это была чисто полицейская работа. Маршал, правда, заикался и смотрел виноватым взглядом, но выполнил все предусмотренные законом процедуры. Отрекомендовался, представил юридическое обоснование для задержания, проверил документы задержанного, обыскал его, отобрал оружие, надел наручники, сообщил о праве давать показания в присутствии адвоката или вообще отказаться от дачи показаний.

Инспектор Леон Вильчур прошел через все процедуры спокойно, не говоря ни слова — в конце концов он ведь хорошо их знал, правда, с иной стороны. Он не выглядел ошеломленным, не вырывался, не спорил, не пытался бежать.

— Ошибаетесь, пан прокурор, — повторил он с нажимом.

У Шацкого болели все мышцы, изувеченная рука, а теперь еще и шея, и он нечеловечески устал. Против воли взглянул на старого полицейского. Без пиджака, в незаправленной рубахе, в брюках и тонких носках тот выглядел довольно жалко. Старый дед, сидящий весь день у телевизора в запущенной квартире среди запыленного барахла. Шацкий заставил себя встретить неласковый взгляд желтоватых глаз Вильчура. Ему всегда казалось, что за ними кроется недоброжелательность, разочарование и типичная привислинская безысходность. Но чтобы такая ненависть?! Господи, сколько же усилий нужно было приложить за прошедшие годы, чтобы взрастить ее в себе и совершить три убийства во имя вендетты за события семидесятилетней давности? Сколько стараний, чтобы не дать этой ненависти угаснуть, поблекнуть, чтобы ни на минуту не потерять ее из виду.

Эксперты, конечно, этого не подтвердят, и правильно сделают, но для него Вильчур был безумцем. Он повидал разные убийства и разных убийц. Плаксивых, несговорчивых, агрессивных, раскаявшихся. Но это! Оно было из ряда вон выходящим. Какой смысл спустя столько лет убивать детей и внуков виновных, даже если вина эта была чудовищной? Ни одно законодательство в мире не предусматривает ответственности детей за преступления родителей, это фундамент цивилизации, граница между мыслящей расой и ведомым инстинктами зверем.

— «Отцы не должны быть наказываемы смертью за детей, и дети не должны быть наказываемы смертью за отцов; каждый должен быть наказываем смертью за свое преступление», — процитировал прокурор Второзаконие.

Вильчур, ни на минуту не отрывая от него взгляда, зачастил непонятными словами, мелодия которых была то распевной, то рвущейся, а то проникнутой тоской блюза, наверняка это был иврит. Шацкий вопросительно поднял бровь.

— «Ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода». Исход. Как вы прекрасно понимаете, на всё найдется библейская цитата. Но это неважно. Важно, что вы ошибаетесь и что эта ошибка может иметь страшные последствия.

— Я бы мог сказать вам, инспектор, что я много раз слышал подобные слова от задержанных, только зачем? Вы ведь слышали их еще чаще и лучше меня знаете, сколько в них правды.

— Иногда немного.

— В случае правды «немного» — это пустой звук.

Он кивнул, велев Маршалу вывести Вильчура.

— Завтра встретимся на допросе, а за это время подумайте хорошенько, стоит ли затруднять следствие. Эти убийства, эта стилизация, этот извращенный спектакль, эта безумная месть. Ответьте за все, по крайней мере, с достоинством.

Вильчур как раз проходил мимо него, и лицо старика оказалось совсем близко. Шацкий отчетливо различил белки глаз, поры на коже, покрытой глубокими морщинами, желтый налет от табачного дыма на усах, острые волоски в ноздрях крупного носа.

— Вы меня сроду не любили, ведь так? — с неожиданной жалостью в голосе заскрипел полицейский, дохнув в лицо Шацкому кислятиной. — И я даже знаю почему.

Это были последние слова, произнесенные Леоном Вильчуром по делу, в котором ему вменялось тройное убийство.

4

В прокуратуру он не вернулся. Сделал лишь два коротких звонка Мищик и Соберай. Видеться с ними он не собирался, не хотелось объяснять, реагировать на экзальтированные охи, ахи и обожемойканье. Самое основное, то есть результаты исследования Романа Мышинского, лежало у них на рабочем столе, а этого было предостаточно, чтоб подать в суд ходатайство об аресте, чем позднее и займется Соберай. А в средства массовой информации пойдет лаконичная формулировка: задержан подозреваемый. Все же остальное зависело от самого Вильчура. Если сознается, то через три месяца будет готов обвинительный акт, будет молчать — кого-то ждет длительный и кропотливый процесс на основании одних лишь улик. Скорее всего, не Шацкого — существовал разумный негласный обычай, согласно которому дела, касающиеся должностных лиц и чиновников района, попадали в другую прокуратуру. Однако Теодор Шацкий надеялся, что на сей раз удастся оставить дело здесь, а если нет, то уговорить окружную, чтобы его дали ему где-то в другом месте. Он рвался сам составить обвинительный акт и защитить его в суде. Иного варианта он не представлял.