– Как ты можешь вводить хоть какие-то отточенные или хорошо выношенные мысли в спонтанный поток как ты его называешь? Все это может закончиться невнятной бессмыслицей. – И это не гарвардское вранье. Но я ответил:

– Бессмыслица так бессмыслица. Происходит определенное количество контроля типа того как человек рассказывает в баре историю не прерываясь и даже без единой паузы.

– Ну что ж возможно это станет популярным приемом но я предпочитаю рассматривать свою поэзию как ремесло.

– Ремесло есть ремесло.

– Да? В смысле?

– В смысле искусное. Как ты можешь исповедовать свою искусную душу в ремесле?

Рафаэль встал на сторону Рэндома и завопил:

– Шелли было плевать на теории о том как он должен написать своего «Жаворонка». Дулуоз ты полон теорий как старый перфессор из колледжа, ты думаешь что знаешь все. – («Ты считаешь себя единственным», добавил он про себя.) Торжествуя он укатил с Рэндомом в «мерседес-бенце» на встречу с Карлом Сэндбергом или кем-то еще. Это была великая сцена «делания этого» о которой кукарекал Ирвин. Я заорал им вслед:

– Если б у меня был Университет Поэзии знаете что я бы написал над входом?

– Нет, что?

– Поймите Что Ученье Тьма! Господа не жгите мне уши! Поэзия ягнячий прах! Я предрекаю это! Я уведу школы в изгнание! Мне Плевать! – Они не брали меня на встречу с Карлом Сэндбергом с которым я и так уже познакомился семь лет назад на нескольких вечеринках где он стоял перед камином в смокинге и рассуждал о товарняках в Иллинойсе в 1910-м. И на самом деле обхватил меня руками поехав «Ха ха ха! Ты похож на меня!»

Зачем я все это говорю? Я чувствовал себя брошенным и потерянным даже когда Рафаэль я и жена Рэндома отправились в Зоопарк и я увидел как мартышка-самка дает самцу в рот (или как мы называем это в Нижнем Ист-Сайде, «пунтанг») и сказал

– Вы видели как они занимаются фелляцией? – Женщина вспыхнула а Рафаэль сказал

– Не говори так! – откуда они-то могли услышать слово фелляция!

Но у нас состоялся один прекрасный обед в центре города, вашингтонцы таращились на бородатого человека в моем вигоневом пальто (которое я отдал Рэндому взамен его летного кожаного с меховым воротником), на двух хорошеньких дочерей с ним, на элегантную жену, на взъерошенного забрызганного грязью черноволосого Рафаэля с альбомом Боито и альбомом Габриэлли в руках и на меня (в джинсах), все мы входим и садимся за столик в глубине заказывая пиво и цыплят. По сути все как по волшебству выгружаемся из крошечного «мерседес-бенцика».

Я предвидел новую безотрадность во всем этом литературном успехе. В тот вечер я вызвал такси доехать до автостанции и опорожнил полбутылки «Джека Дэниэлса» дожидаясь его, сидя на кухонной табуретке набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери которая собиралась поступать в колледж Сары Лоуренс изучать там все что только есть про Эриха Фромма. Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле «Слава богу что вас тут больше нет». Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незваный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.

Я приехал на автостанцию со своим рюкзаком и сдуру (торча от «Джека Дэниэлса») разболтался с какими-то моряками которые затем наняли парня с машиной поездить по вашингтонским закоулкам в поисках неурочного пузыря. С нами как раз торговался негр-толкач когда подвалил негр-лягаш и захотел нас всех обыскать, но нас было больше. Я просто ушел со своим рюкзаком за плечами, на станцию, влез в автобус и уснул поставив рюкзак у кабины водителя. Когда же я проснулся на заре в Роанук-Рэпидз мешка уже не было. Кто-то подрезал его в Ричмонде. Я уронил голову на сиденье в этом жестком сверкании хуже которого чем в Америке нет нигде в мире с дурацким виноватым бодуном. Целый новый роман («Ангелы Опустошения») целая книжка поэзии, заключительные главы еще одного романа (про Тристессу) вместе со всеми картинами не говоря уже о единственном снаряжении что у меня было на свете (спальник, пончо, свитер святой милости, совершенно простое снаряжение как результат многолетних размышлений) пропали, все пропало. Я заплакал. И поднял взгляд и увидел тусклые сосны у тусклых фабрик Роанук-Рэпидз с единственным последним отчаяньем, как отчаянье человека которому ничего не остается делать как покинуть землю навсегда. Солдаты покуривая ждали автобуса. Толстые старые северокаролинцы наблюдали сцепив руки за спиной. Воскресное утро, я опустевший и лишенный всех своих маленьких трюков что делают жизнь сносной. Пустой сирота сидящий нигде, больной и плачущий. Будто при смерти я видел как мимо пролетают все годы, все силы что прилагал мой отец чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным но закончилась она лишь смертью в сверкании автомобильного дня, автомобильного кладбища, целые стоянки кладбищ повсюду. Я видел угрюмые лица своей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, все они пытались верить и дальше без надежды. Голубые студентики колледжа на задних сиденьях автобуса от них еще тошнее думать об их лиловых планах которые все со временем завершатся вслепую в страховой конторе автомобильного кладбища за хер собачий. Где там старый мул похоронен на тех сосновых пустошах или же стервятник только что пообедал? Кака, весь мир кака. Я вспомнил то неимоверное отчаянье когда мне было 24 и я сидел дома у матери весь день пока та работала на обувной фабрике, по сути же сидел в смертном кресле своего отца, глядя как бюст Гёте в никуда. Поднимаясь время от времени побренчать сонатки на фортепьяно, сонаты собственного спонтанного сочинения, затем падать на постель плача. Выглядывая из окна на сверкание автомобилей на бульваре Кроссбэй. Склоняя голову над своим первым романом, продолжать слишком тошно. Недоумевая как это Голдсмит и Джонсон отрыгивались скорбью у своих очагов в жизни которая была слишком долгой. Вот что сказал мне отец той ночью перед смертью: «Жизнь слишком долгая».

Так интересно если Бог это личный Бог которому на самом деле лично небезразлично что с нами происходит, с каждым. Проверяет нас тяготами? Временем? Вопиющим кошмаром рождения и невозможной затерянностью обещания смерти? А зачем? Потому что мы падшие ангелы которые сказали на Небесах «Небеса превосходны, пусть только попробуют иначе» и пали вниз? Но вы или я помним ли такое?

Я помню лишь то что перед рождением было блаженство. Я в самом деле помню темное роящееся блаженство 1917 года хоть и родился в 1922-м! Наступали и уходили Новые годы а я был лишь блаженством. Но когда меня вытащили из чрева матери, посиневшего, синенького малыша, заорали на меня, чтоб я проснулся, и шлепнули меня, и с тех пор я наказан и потерян прочно и все такое. Никто не шлепал меня во блаженстве! Бог есть всё? Если Бог это всё то это Бог меня шлепнул. Я Ему лично не понравился? Должен ли я таскать везде с собой это тело и называть его своим?